Василий Аксенов - Ожог
Толик был весьма странно одет. Ноги его были обтянуты брюками дедушки-фармацевта, дудочками образца 1914 года. На плечах болтался пиджак, сшитый по заказу Марти-нал из венгерской офицерской шинели в мастерской карантинного ОЛПа лучшим портным румынского города Яссы. Пиджак был толстый, с накладными карманами, со шлицей сзади, с вислыми плечами. Толик и не подозревал, что одет но самой последней американской моде. Он стыдился своего костюма и завидовал аристократам класса, в их коротких пиджачках и широченных брюках из ткани «ударник».
Однажды Толик шел по коридору школы в столовую и вдруг увидел в солнечных лучах тонкую фигурку Люды Гулий. Они были совсем одни в огромном коридоре и сближались.
Толик видел, видел, провалиться на месте, он видел своими заячьими глазами ласковый и заинтересованный взгляд, милейшую улыбку на лице юной богини. Она цокала своими копытцами, качала челкой и приближалась, и нужно было только разомкнуть предательские уста и сказать что-нибудь, все что угодно (привет-Люка-как-насчет-кино-катка-баскет-бола-стенгазеты-гречневой каши с молоком-гоминдановского-отребья?), и, право же, началась бы для Толика упоительная романтическая пора юности – дружба паренька из самого крайнего в городе барака с дочерью грозного полковника. Впоследствии – расстрел, ария Каварадосси, голуби на черепичных крышах…
Людмила Гулий прошла мимо, но остановилась сразу же и полуобернулась, выжидая, но он, ничтожество, мгновение подрожав, поплелся прочь, еле-еле переставляя дедушкины панталоны.
Дедушка, Натан фон Штейнбок, выпускник Цюрихского университета, всю жизнь мечтал о собственной аптеке. Он был очень старательным и способным фармацевтом и служил поочередно в московских аптеках Рубановского, Льва и у Ферейна. Наконец перетирание порошков, взвешивание облаток на точнейших весах с прозрачными целлулоидовыми чашечками, а также все его сдержанное европейское послушание принесли плоды. На окраине, среди лопухов, почерневших от паровозной пыли, возникла аптека «Фон Штейнбок», настоящая аптека с матовыми шарами над входом, с серебряной кассовой машиной «Националь», с набором сухих трав и лекарств в вертящихся шкафчиках. Увы, и в этом торжестве присутствовал черный юмор – аптека открылась к концу 1916 года.
Весной семнадцатого дед в распахнутой «лирной» шубе ворвался в квартиру, потрясая кипой газет:
– Ревекка! Керенский в министерстве! Подумать только – Керенский! Прощай теперь, черта оседлости!
Еще через несколько лет мрачный желтый служащий Гораптекоуправления, гражданин Штейнбок, выставил за дверь старшую свою дочку Татьяну за то, что она «примкнула к узурпаторам», то есть вступила в комсомол. Случилось так, как мы спустя сорок лет пели о наших мамах:
Вот скоро дом она покинет,Вот скоро грянет бой кругом!Но комсомольская богиня…Ах, это, братцы, о другом…
В тридцать седьмом, цосле ареста коммунистки Татьяны, «бойцы Наркомвнудела» пришли и за стариками фон Штейнбоками. Бдительные соседи сообщили, что квартира недорезанных буржуев нафарширована спрятанным золотом: николаевками, наполеондорами, луидорами, дублонами и цехинами. Хватит штейнбоковского золотишка на новый агитсамолет «Эразм Роттердамский» с четырнадцатью моторами!
– Жидюга старый, троцкистку воспитал! – орал на фармацевта следователь.
– Пардон, молодой человек, но троцкизм, кажется, это одна из фракций коммунизма? Я же отрицаю коммунизм во всех его фракциях, – возражал фармацевт.
– Золото! Где золото прячешь, блядь, паскуда, сучий потрох, залупа конская! – вопил старшина Теодорус в лицо подвешенному на мясном крюке монаху.
– Ищите сами, ищите… – слабо улыбался монах. Он ушел за болевой порог и уходил все дальше и дальше.
В подвалах внутренней тюрьмы НКВД, так называемого Черного Озера, Натан фон Штейнбок заболел скоротечной чахоткой. Вещички его были переданы освобожденной заненадобностью бабке Ревекке.
Итак, свидетели всех этих стремительных исторических событий, панталоны английской фирмы «Корускус», уносили робкого Толика в сторону от полковничьей дщери Людмилы и занесли в «туборкаску», где, эффектно поставив ноги па унитазы, курили два одноклассника, Поп и Рыба, то есть
Попов и Рыбников.
– Между прочим, Людка Гулий уже того, – говорил Рыба и ладошкой правой руки постукивал по кулаку левой, словно вколачивал какой-то колышек.
– Иди ты! – осклабился Поп.
– Я тебе говорю! Один офицер ехал с ними в мягком вагоне от Москвы до Хабаровска. Пахан Гулий кемарил, а офицер Людку харил всю дорогу.
– Рыба! Гад! – неистово тут завопил Толик и «обрушил на противника шквал ударов».
– Толька! Бок! Кончай! С какого хера сорвался?! – тщедушный, но мускулистый Поп вцепился сзади в зеленый пиджак.
Атака была неожиданной. Гладкий и сильный Рыба сидел, икая, в желобе для стока мочи прямо под классическим изречением – «солнце, воздух, онанизм укрепляют организм». Толик, покачиваясь, вышел из «туборкаски».
«…она, оказывается, жаждет животных наслаждений!»
Вошел в столовую и долго смотрел на гречневую кашу с мол оком… Архипелаг Фиджи…
«…как же это офицер может „харить“ такого ангела?»
Вошел в спортзал, перехватил баскетбольный мячик и чуть ли не с центра забросил его прямо в кольцо.
В дверях спортзала появилась грешница Людмила и остановилась, прислонившись к косяку, прямо хоть плачь!
Толик, фигура в школьном баскетболе довольно авторитетная, засуетился, организовал команду и стал показывать «класс» – дриблинг и финты, броски драйвом, между делом еще прыгнул через планку стилем «хорейн», да еще и сальто с трамплина, правда, не очень удачно, сильно ушиб копчик, но цели своей добился, вызвал внимание, смех колокольчиками и заскакал от счастья – грех, падение, офицер, купе были тут же забыты – пришла, падший ангел, пришла посмотреть на меня! – и снова ринулся в баскетбольную бучу – ну-ка вот сейчас пронесусь в затяжном прыжке, как Алачачян! – ринулся полетел к щиту и в воздухе уже увидел, как ждут его оскалившиеся Поп и Рыба; искры затрещали из глаз – вот так получилась «коробочка»!
Из верхней губы текла кровища, когда он поднялся с пола. Смех в зале не умолкал, напротив, колокольчик звенел теперь самозабвенно, неистово, даже с какой-то дикостью, да и все вокруг смеялись Как? Неужели они и Она смеются над человеком с разбитым лицом просто над ним, над расквашенной мордой?
– Толяй, у тебя штаны сзади расползлись, – услышал он рядом голос Рыбы. – Иди в раздевалку, мы прикроем.
Тридцать три года бурного века все-таки не прошли даром – английские нитки лопнули, свершился громоподобный закон диалектики: количество перешло в качество! Из трещины на заду свисала теперь отвратительным мешочком видавшая виды советская кальсонная бязь. Сквозь кровь и слезы отчаяния, сквозь грохот разрушенной любовной колесницы всплыл в памяти довоенный еще афоризм
ЗАГРАНИЧНЫЕ ВЕЩИ КРАСИВЫЕ, НО НЕПРОЧНЫЕ!Естественной монотонной чередой шли мимо лошади, тракторы, автопоезда, колонны заключенных.
Как все-таки мне хотелось не отличаться от других, жить в этом сталинском мире и обманывать самого себя сочинениями на «вольную тему», баскетболом, молодецкими драками с сыновьями тюремщиков и влюбленностью в их дочерей, не считать себя парией в этом сталинском мире, принимать и лозунги, и ложь, и вождя как первозданные ценности, бояться анкет и не обращать внимания на колонны подневольной рабочей силы.
В шестнадцать лет я был уже законченным рабом в рабском мире, но хотел быть рабом среднего ранга, обычным рабом, как все. Признать себя отверженным в этом мире, рабом низшей категории значило обрести какую-то долю свободы, почувствовать хотя бы запах свободы, запах чуждости этому миру, запах риска, жить с вызовом. Организм юного спортсмена этого не хотел.
Иногда я видел призраки свободы: то океанский ветер залетал вдруг в горловину Нагаевской бухты, то вдруг чьего лицо в толпе поражало мимолетной дерзостью, то странная звезда зависала над снежной бескрайней тюрьмой, то строчки – «помните, вы говорили, Джек Лондон, деньги, любовь, страсть…».
Быть может, в 1949 году Магадан был самым свободным городом России: в нем жили спецпоселенцы и спецконтингент, СВЭ и СОЭ, националисты, социал-демократы, эсеры, католики, магометане, буддисты… люди, признавшие себя низшими рабами и, значит, бросившие вызов судьбе.
Однажды Толик бродил, бормоча стихи в честь своей Лорелеи, по трущобному району города, так называемому «Шанхаю». Мела пурга, вой ее был единственным звуком в округе. Внезапно Толя услышал голоса и смех, доносящиеся из-под земли, и прямо под ногами у себя увидел полоску света. Перед ним был люк парового отопления. Квадратный дощатый щит люка был приподнят, именно из-под него и проникали в метельную ночь голоса и смех.
