Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Завтра. Завтра его заберут. — ответил дед, — Только вы молчите, дети. А сейчас беги, Юрка, принеси лиру.
Когда Павел и Алесь вернулись к завалинке, дед сидел уже с потемневшей, залапанной лирой на коленях. Медленно, будто пробуя, покручивал ручку, слушал шмелиное гудение струн. Курта смотрена на него и тяжело дышала.
— Вот, — сказал дед Павлюку, уже севшему на траву, не любят они, черти лающие, ошейника... как человек. Была у меня собака, никогда на сворку не шла. А тут у меня скула на шее села. Жена-покойница порвала старую сорочку, закрутила мне шею. Так собака увидела, завизжала, бросилась прыгать, за горло хватает. Думала: у хозяина ошейник. — Вздохнул. — Ну то ладно, садитесь. Послушайте, пока наши не возвратятся. Песня о жеребенке святого Николы... Только вот что, Алесь, если ты в Загорщине начнешь рассказывать, какие здесь песни поют...
Алесь покраснел.
— Долго вы здесь меня обижать будете? То один, то другой. Я не хуже вас, когда надо, молчать умею... Перед кем мне там языкаться?
Дед внимательно посмотрел на него, будто все еще колеблясь.
— Гляди, сынок. Песня тайная. Не при всех даже своих можно... Но все равно. Я уже человек старый. Выслушай мою последнюю науку...
Дед медленно повел ручкой, потом внезапно и резко крутанул ее. Высоким стоном заплакали струны, будто завопил кто-то в отчаянии.
Ребята сидели возле его ног, Юрась и Янька лежали с двух сторон, грели животами завалинку, но старый Когут никого уже не замечал. Совсем тихо начал звучать старческий и потому слабоватый, но на удивление чистый голос:
Над землею днепровской и сожской
Пролетали янголы смерти.
Где летят — там вымерли села.
Где присели — там город вымер,
Там попов и могильщиков дело.
У Яньки широко округлились глаза.
Так в конце весь край обезлюдел.
Что и янголам страшно стало:
«Чем прожить, как умрет последний?»
И так главный сказал: «Летать хватит,
Надо нам на земле поселиться».
Возвели там дворцы как надо,
Возвели там дома из камня,
И весь Днепр меж собой поделили,
Всех людей от края до края.
Дед умолк на минуту, будто пропустив несколько особенно хлестких строк, но струны жаловались, может, даже не менее выразительно, нежели слова...
Возвели они церкви, костелы,
Под молитву ладаном курят,
Задымили, как баню, небо.
Лицо старика стало степенным, почти величественным.
Бог годами сидел и нюхал,
А потом сказал себе Юрью:
«Много дыма до нас долетает,
Почти нет усердной молитвы.
Твой народ по Днепру и дальше.
Делать что с твоим уделом, Юрий?»
И сказал Победитель Юрий:
«Ты пошли Николу на землю.
Из крестьян, он ладно рассудит».
Грозно Бог свои брови нахмурил:
«Я ведь знаю людей по селам,
Вечно они жалятся, ноют,
Хитростью ж оплетут и черта.
Я пошлю с Николой Касьяна.
Из панов, он другое заметит».
Тихо Юрий ответствует Богу:
«Знается Касьян с нечистой силой,
Сердце злое твоего Касьяна».
Дед прекратил играть. Лишь голос, загрустивший и печальный, очень тихо вел песню:
Бог бойца своего не послушал,
Дал приказ Николе и Касьяну.
Вот уж оба спустились с неба
И пошли по селам и весям.
Был Никола в холщовой свитке,
А Касьян весь в парче золотистой.
Струны внезапно так застонали, что стало страшно. Это были все те же четыре-пять нот, но, кажется, большего отчаяния и боли не было еще на земле.
Ходят, ходят. От боли и скорби
У Николы заходится сердце:
Панство хуже царей турецких,
Басурманы не так лютуют...
Алесь несмело поднял ресницы и увидел, что пальцы малого Юрася, сжатые в кулачки, даже побелели в суставах. Увидел жесткий большой рот Павла. Он и сам ощущал, что у него прерывисто поднимается грудь и горячими становятся щеки...
Разозлился вконец Никола:
«Хватит их нам жалеть, сыроядцев.
Вновь пойдем, Касьян-братец, на небо, —
Пусть разит их Бог молнией-громом».
Отвечал Касьян черноволосый:
«Не пори ты, Никола, горячку,
Хлопы лучших панов не стоят,
Пьют все водку да бревна крадут,
На меже бьют вилами брата.
Каждый заслужил своего пана.
Если ж панов разишь молнией-громом —
Кто тогда нам храмы построит?
Кто тогда нам ладан запалит?
Сдохнем с голоду, дурень, на небе».
На какое-то особенно горделивое и жесткое лицо деда падали последние лучи солнца. Тихо гудели струны, приглушенные коричневой рукой. А голос из жесткого становился мягким и певучим:
Покачал Никола головою,
И пошли они молча на небо...
Вечер крадется над землею,
Расплели свои косы березы.
И в лесу над озерами тускло
Уж взвились туманом русалки...
Где-то в пуще завыли волки.
Меж дерев слышит хрипы Никола,
Шум движений слышит неясно.
Янька с круглыми от ужаса глазами забилась между плечом деда и стеной, и дед лишь на одно мгновение оторвался от струн, чтобы накинуть ей на плечи полу дырявой свитки. Алесь увидел это и сжал ладонями виски, так жаль ему стало себя и всех.
«Кто такой? — спросил Касьян Николу. —
Может, мишка, упаси нас боже?»
«Нет, не мишка, — просто кобыла», —
Отвечал Никола спокойно...
Между сосен стоит кобыла, —
Не кобыла — призрак без тела.
Страшно ребра торчат, как жерди
На растрепанной крыше крестьянской.
Холка сбита, бельмо на оке...
Жеребится... эта кобыла!
Голос деда сорвался.
Потянулась она к святому,
Как ребенок больной, взглянула, —
Может, этот мне и поможет?
Стал Никола, маковку потрогал:
«Брат Касьян, давай мы поможем».
Тут, как черт, Касьян разозлился:
«Этой стерве лучше подохнуть,
Чем таскать борону, да и бревна
И кормиться гнилою соломой.
Что ли я коновал, дружище?
Хочешь — пачкай мужицкие руки.
Я приду на небо непорочным,
Чистым стану пред Божие очи».
Юрась с ужасом смотрел на деда. И дед поймал его взгляд, улыбнулся и без музыки, — струны еще замирали, — почти скороговоркой, повел песню дальше:
Тут Никола снял свою свитку
И костер развел меж кустами.
Вот Касьян сел к теплу, руки греет,
А Никола стоит у кобылы,
Щупает ей брюхо руками,
По крестцу ладонями гладит...
Будь у Орши он коновалом —
Полрубля бы ему заплатили,
Завалился б деньгами Никола.
Несмелая улыбка дрожала в краешке губ Павлюка. Он негромко тронул Алеся в бок, и Алесь ответил улыбкой.
Снова повели свой напев, загудели струны. Тихо-тихо.
Петухи еще не запели,
Как кобыла глубже вздохнула:
Мокрый, теплый белый
