Том 4. Пьесы. Жизнь господина де Мольера. Записки покойника - Михаил Афанасьевич Булгаков
Чичиков. Да все же они существуют, а это ведь мечта.
Собакевич. Ну нет, не мечта. Я вам доложу, каков был Михеев, так вы таких людей не сыщете. Нашли мечту!
Чичиков. Нет, больше двух рублей не могу дать.
Собакевич. Извольте, чтобы не претендовали на меня, что дорого запрашиваю, — семьдесят пять рублей, — право, только для знакомства.
Чичиков. Два рублика.
Собакевич. Эко, право, затвердила сорока Якова. Вы давайте настоящую цену.
Первый. ...Ну уж черт его побери! По полтине ему прибавь, собаке, на орехи.
Чичиков. По полтине прибавлю.
Собакевич. И я вам скажу тоже мое последнее слово: пятьдесят рублей.
Чичиков. Да что, в самом деле! Как будто точно серьезное дело. Да я их в другом месте нипочем возьму...
Собакевич. Ну, знаете ли, что такого рода покупки... и расскажи я кому-нибудь...
Первый. Эк куда метит, подлец!
Чичиков. Я покупаю не для какой-нибудь надобности... а так, по наклонности собственных мыслей... Два с полтиной не хотите, прощайте.
Первый. ...«Его не собьешь, не податлив», — подумал Собакевич.
Собакевич. Ну бог с вами, давайте по тридцати и берите их себе.
Чичиков. Нет, я вижу — вы не хотите продать. Прощайте, Михаил Семенович.
Собакевич. Позвольте... позвольте... Хотите угол?
Чичиков. То есть двадцать пять рублей? Даже четверти угла не дам, копейки не прибавлю.
Собакевич. Право, у вас душа человеческая все равно что пареная репа. Уж хоть по три рубля дайте.
Чичиков. Не могу.
Собакевич. Ну нечего с вами делать, — извольте. Убыток, да уж нрав такой собачий: не могу не доставить удовольствия ближнему! Ведь, я чай, нужно и купчую совершить, чтоб все было в порядке?
Чичиков. Разумеется.
Собакевич. Ну вот то-то же. Нужно будет ехать в город. Пожалуйте задаточек.
Чичиков. К чему же вам задаточек? Вы получите в городе за одним разом все деньги.
Собакевич. Все, знаете, так уж водится.
Чичиков. Не знаю, как вам дать... Да вот десять рублей есть.
Собакевич. Дайте, по крайней мере, хоть пятьдесят.
Чичиков. Нету.
Собакевич. Есть.
Чичиков. Пожалуй, вот вам еще пятнадцать. Итого двадцать пять. Пожалуйте только расписку.
Собакевич. Да на что ж вам расписка?
Чичиков. Не ровен час... Все может случиться...
Собакевич. Дайте же сюда деньги.
Чичиков. У меня вот они, в руке. Как только напишете расписку, в ту же минуту их возьмете.
Собакевич. Да позвольте, как же мне писать расписку? Прежде нужно видеть деньги... (Написал расписку.) Бумажка-то старенькая. А женского пола не хотите?
Чичиков. Нет, благодарю.
Собакевич. Я бы недорого и взял. Для знакомства по рублику за штуку.
Чичиков. Нет, в женском поле не нуждаюсь.
Собакевич. Ну когда не нуждаетесь, так нечего и говорить. На вкусы нет закона.
Чичиков. Я хотел вас попросить, чтобы эта сделка осталась между нами.
Собакевич. Да уж само собой разумеется... Прощайте, благодарю, что посетили.
Чичиков. Позвольте спросить: если выехать из ваших ворот к Плюшкину — это будет направо или налево?
Собакевич. Я вам даже не советую дороги знать к этой собаке. Скряга! Всех людей переморил голодом!
Чичиков. Нет, я спросил не для каких-либо... Интересуюсь познанием всякого рода мест. Прощайте. (Уходит.)
Собакевич, подобравшись к окну, смотрит.
Первый. ...Кулак, кулак, да еще и бестия в придачу!..
Занавес
Акт второй
Картина пятая
У Плюшкина. Запущенный сад. Гнилые колонны. Терраса, набитая хламом. Закат.
Первый. ...Прежде, давно, в лета моей юности, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Все останавливало меня и поражало. Заманчиво мелькали мне издали, сквозь древесную зелень, красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь со своею, тогда, увы! вовсе не пошлою наружностью... Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! О моя свежесть!
Слышен стук в оконное стекло. Плюшкин показывается на террасе, смотрит подозрительно.
Чичиков (идет к террасе). Послушайте, матушка, что барин?
Плюшкин. Нет дома. А что вам нужно?
Чичиков. Есть дело.
Плюшкин. Идите в комнаты. (Открывает дверь на террасу.)
Молчание.
Чичиков. Что ж барин? У себя, что ли?
Плюшкин. Здесь хозяин.
Чичиков (оглядываясь). Где же?
Плюшкин. Что, батюшка, слепы-то, что ли? Эхва! А вить хозяин-то я.
Молчат.
Первый. ...если бы Чичиков встретил его у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош. Но перед ним стоял не нищий, перед ним стоял помещик.
Чичиков. Наслышась об экономии и редком управлении имениями, почел за долг познакомиться и принести личное свое почтение...
Плюшкин. А побрал черт бы тебя с твоим почтением. Прошу покорнейше садиться. (Пауза.) Я давненько не вижу гостей, да, признаться сказать, в них мало вижу проку. Завели пренеприличный обычай ездить друг к другу, а в хозяйстве-то упущения, да и лошадей их корми сеном. Я давно уже отобедал, а кухня у меня низкая, прескверная, и труба-то совсем развалилась, начнешь топить — пожару еще наделаешь!
Первый. ...Вон оно как!
Чичиков. Вон оно как.
Плюшкин. И такой скверный анекдот: сена хоть бы клок в целом хозяйстве. Да и как прибережешь его? Землишка маленькая, мужик ленив... того и гляди, пойдешь на старости лет по миру...
Чичиков. Мне, однако ж, сказывали, что у вас более тысячи душ.
Плюшкин. А кто это сказывал? А вы бы, батюшка, наплевали в глаза тому, который это сказывал! Он, пересмешник, видно, хотел пошутить над вами. Последние три года проклятая горячка выморила у меня здоровый куш мужиков.
Чичиков. Скажите! И много выморила?
Плюшкин. До ста двадцати наберется.
Чичиков. Вправду целых сто двадцать?
Плюшкин. Стар я, батюшка, чтобы лгать. Седьмой десяток живу.
Чичиков. Соболезную я, почтеннейший, соболезную.
Плюшкин. Да ведь соболезнование в карман не положишь. Вот возле меня живет капитан, черт знает откуда взялся, говорит — родственник. «Дядюшка, дядюшка» — и в руку целует. А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. И как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги.
