Нос некоего нотариуса - Эдмон Абу
То был коренастый, сильный, небольшого роста человек, не оставлявший юношеских упражнений; для поддержания здоровья он больше рассчитывал на игру в мяч, чем на доктора. В семьдесят лет он женился во второй раз на бедной и благородной девице. От неё у него было двое детей, и он надеялся, что скоро дождется внучат. Любовь к жизни, столь сильная у стариков таких лет, не очень-то заботила его, хотя он и был счастлив на земле. В последний раз он дрался на дуэли в семьдесят два года с красивым полковником пяти футов и шести дюймов ростом; по одним источникам, из-за политических недоразумений, по другим — по причине супружеской ревности. В виду того, что человек такого звания и характера взял сторону г. Л'Амбера, в виду того, что он объявил, что дуэль между нотариусом и Айваз-Беем была бы бесполезна, буржуазна и компрометировала бы обе стороны, казалось, мир был подписан заранее.
Таково было мнение г. Анри Стеймбура, который не был ни достаточно молод, ни довольно любопытен, чтоб желать во что бы то ни стало быть свидетелем на дуэли; и оба турка, люди благоразумные, тотчас же приняли предложенное удовлетворение. Впрочем, они попросили позволения предварительно переговорить с Айвазом, и противник ждал их, не ложась спать, пока они сбегали в посольство. Было четыре часа утра; но маркиз спал уже только ради очищения совести, и сказал, что не ляжет в постель, пока дело не решится.
Свирепый Айваз, с первых же слов друзей на счет примирения, рассердился по-турецки.
— Да что я с ума что ли сошел? — вскричал он, потрясая жасминным чубуком, с которым разделял одиночество. — Уж не хотят ли меня уверить, будто я хватил кулаком г. Л'Амбера? Он ударил меня, и это доказывается тем, что он же предлагает извиниться передо мной. Но что значит слово, когда пролита кровь? Могу-ль я забыть, что Викторина и её мать были свидетельницами моего позора? ... О, друзья мои, если я сегодня-же не отрублю носа моему оскорбителю, то мне останется только умереть!
Волей-неволей пришлось возобновить переговоры на этом несколько смешном основании. Ахмет и драгоман были на столько рассудительны, что побранили своего друга, но у них было слишком рыцарское сердце, чтоб бросит его, не окончив дела. Если бы посланник Гамза-Паша был в Париже, то он конечно прекратил-бы это дело своим вмешательством. На беду, он совмещал должности посла во Франции и Англии, и находился в Лондоне. Секунданты доброго Айваза до семи часов утра мотались, как уток, между улицами Гренелль и Вернель, а дело не подвигалось.
В семь часов, г, Л'Амбер потерял терпение и сказал своим секундантам:
— Мне этот турка надоел. Ему мало, что он выхватил у меня из-под носа маленькую Томпэн; он находит забавным не давать мне спать. Что-ж, идет! Он, пожалуй, подумает, что я боюсь помериться с ним. Но только, пожалуйста, поскорее; чтоб нынче же утром все было кончено. Я прикажу заложить лошадей через десять минут, и мы поедем за две мили от Парижа; я живо проучу турка и ворочусь в контору раньше, чем мелкая пресса пронюхает о нашей истории.
Маркиз попытался представить еще возражение, другое; но и он наконец признал, что для г. Л'Амбера другого выхода нет. Настойчивость Айваз-Бея была самого неприличного тона и стоило, чтобы его хорошенько проучить. Никто не сомневался, что воинственному нотариусу, известному с столь выгодной стороны во всех фехтовальных залах, суждено дать урок французской вежливости этому осману.
А в остальном надо положиться на милость Божию! Опасаться нечего: у вас сердце смелое и рука твердая. Только помните, что не следует драться не на шутку; дуэль существует для того, чтоб учить глупцов, а не для того, чтоб их уничтожать. Только неумелые люди убивают противников под предлогом научить их как следует жить.
Выбор оружия по праву принадлежал доброму Айвазу; нотариус и его секунданты, однако поморщились, узнав, что он выбрал саблю.
— Это солдатское оружие, или оружие буржуа, которые не хотят драться, — сказал маркиз. — Но если вы настаиваете, то пусть дерутся на саблях.
Секунданты Айваз-Бея объявили, что они весьма настаивают. Послали за двумя полуэсподронами в казарму на набережной Орсэ, и решили встретиться в десять часов в небольшой деревеньке Партенэ, на старой дороге в Со. Было половина девятого.
Все парижане знают эту красивую группу двухсот домов, где жители богаче, чище и образованнее, чем большинство наших крестьян. Они обрабатывают землю не как земледельцы, а как садовники, и поля их общины весною похожи на маленький рай земной. Поле малины в цвету стелется серебристой скатертью между полями крыжовника и клубники. Целые десятины издают острый запах черной смородины, столь приятный для обоняния швейцаров. Париж платит чистым золотом за произведения Партенэ, и честные крестьяне, которых вы видите, когда они ходят тихими, шагани с лейками в руках, — маленькие капиталисты.
Они едят два раза в день салат, презирают суп из курицы и предпочитают цыпленка на вертеле. Они нанимают от себя учителя и доктора; не прибегая к займу, построили мэрию и церковь и на выборах в законодательный корпус подают голоса за моего остроумного друга, доктора Бернона. Девушки там хорошенькие, если мне не изменяет память. Ученый археолог Кюбодэ, архивариус Соской подпрефектуры, утверждает, будто Партенэ греческая колония и производит её имя от слова Parthenos, девственница, или девица (у вежливых народов это одно и тоже).
Но это рассуждение отвлекает нас от доброго Айваза.
Он первый явился на назначенное место, все еще сердитый. Как гордо
