Фрэнсис Фицджеральд - Новые мелодии печальных оркестров

— Я всегда мечтал подирижировать этим оркестром. Один только раз. — Он сник. — Пошли. Пойдем отсюда. Мне, пожалуй, здесь не место.

Джим протянул Амантис руку, но та ее не взяла. Внезапно она вышла из-за кустов и ступила в яркое пятно света.

— Пошли, Джим, — с неожиданной уверенностью позвала Амантис. — Пойдем в дом.

— Как это?

Амантис схватила Джима за руку. Онемевший от ужаса из-за ее дерзости, он отшатнулся, но Амантис упорно тянула его к широкой парадной двери.

— Осторожно! — выдохнул он. — Сейчас кто-нибудь выйдет и нас увидит.

— Нет, Джим, — возразила она твердо, — никто сейчас не выйдет. Сейчас двое войдут.

— Как? — растерянно спросил он, ярко освещенный фонарями под навесом крыльца. — Как?

— Как-как? — передразнила его Амантис. — А так, что этот бал устроен специально в мою честь.

Джим подумал, что она тронулась умом.

— Пошли домой, пока нас не увидели, — взмолился он.

Широкие двери распахнулись, на веранду вышел какой-то господин. Джим с ужасом узнал мистера Мэдисона Харлана. Джим дернулся, словно хотел вырваться и убежать. Но мистер Харлан сошел со ступенек, протягивая Амантис обе руки.

— Ну наконец-то! — воскликнул он. — Где вы оба пропадали? Наша Амантис… — Поцеловав Амантис, он с сердечной улыбкой повернулся к Джиму. — Что до вас, мистер Пауэлл, то в качестве штрафа за опоздание обещайте подирижировать оркестром — один только номер.

В Нью-Джерси стояла теплынь — за исключением той его части, что находится под водой, но она заботит разве что рыб. Все туристы, проезжавшие по бесконечным зеленым просторам, останавливали машины перед протяженным загородным домом старомодной архитектуры, любовались красными качелями на лужайке, широкой тенистой верандой, вздыхали и снова трогались в дорогу, разве что виляли чуть-чуть в сторону от угольно-черного камердинера, возившегося на дороге. Камердинер, с молотком и гвоздями, трудился над старой развалюхой с гордой надписью на корме: «Тарлтон, Джорджия».

В гамаке лежала девушка с желтыми волосами и нежным румянцем, готовая, похоже, вот-вот заснуть. Рядом сидел джентльмен в необычно тесном костюме. За день до этого они вместе прибыли с модного курорта в Саутгемптоне.

— Когда ты впервые появился, — объясняла девушка, — я думала, что вижу тебя в первый и последний раз, а потому сплела басню про парикмахера и все прочее. Собственно, мне уже довелось побывать немного в свете — с кастетом или без него. И этой осенью мне тоже предстоит выезжать.

— Вижу, мне еще многое нужно узнать, — сказал Джим.

— И знаешь, — продолжала Амантис, глядя на него не без тревоги, — я была приглашена в Саутгемптон к моим родственникам, а когда ты сказал, что тоже туда собираешься, мне захотелось посмотреть, что у тебя получится. Ночевала я всегда у Харланов, но, чтобы ты не узнал, снимала комнату в пансионате. А не тем поездом я приехала потому, что мне нужно было время — повидать массу знакомых и предупредить, чтобы они делали вид, будто со мной не знакомы.

Понимающе кивая, Джим встал.

— Думаю, нам с Хьюго пора двигаться. За вечер нужно бы добраться до Балтимора.

— Дорога неблизкая.

— Хочу сегодня заночевать на Юге.

Вместе они пошли по тропинке, мимо лужайки с дурацкой статуей Дианы.

— Видишь ли, — осторожно добавила Амантис, — в наших краях, чтобы быть принятым в обществе, необязательно быть богатым. Точно так же, как у вас в Джорджии… — Она оборвала себя. — А ты не вернешься на следующий год и не откроешь новую академию?

— Нет, мэм, увольте. Твой мистер Харлан говорил, я мог бы продолжать с этой, но я ответил «нет».

— Разве ты… разве ты на ней не заработал?

— Нет, мэм. У меня достаточно своих денег, чтобы вернуться домой. Одно время дела пошли в гору, но я слишком много тратил на себя, а тут еще арендная плата, аппаратура, музыканты.

Джим не счел необходимым упомянуть, что мистер Харлан пытался всучить ему чек.

Они подошли к автомобилю в тот самый миг, когда Хьюго вбил последний гвоздь. Джим открыл кармашек на дверце и извлек оттуда бутылку без этикетки с беловато-желтой жидкостью.

— Я хотел сделать тебе подарок, — произнес он неловко, — но не успел, деньги кончились, так что, наверное, пошлю что-нибудь из Джорджии. А вот это возьми на память. Вряд ли тебе стоит это пить, но когда ты будешь в обществе, то, может, захочешь угостить кого-нибудь из молодых людей добрым старым виски.

Она взяла бутылку.

— Спасибо, Джим.

— Не за что. — Он обернулся к Хьюго. — Думаю, нам пора. Верни леди ее молоток.

— О, можешь взять его себе. — К горлу Амантис подступали слезы. — Разве ты не обещаешь вернуться?

— Когда-нибудь… может быть.

На миг его взгляд задержался на ее желтых волосах и голубых, затуманенных сном и слезами глазах. Сев в автомобиль и поставив ногу на сцепление, он полностью преобразился.

— Ну что ж, мэм, прощайте, — объявил он с подчеркнутым достоинством. — Мы отправляемся зимовать на Юг.

Взмах его соломенной шляпы был направлен в сторону Палм-Бич, Сент-Огастина, Майами. Его камердинер завел рукоятью двигатель, устроился на сиденье и заодно с автомобилем отчаянно завибрировал.

— Зимовать на Юг, — повторил Джим. Потом добавил мягко: — Ты самая красивая девушка, какую мне доводилось видеть. Возвращайся к себе, ложись в гамак и баю-бай… баю-бай…

Его слова прозвучали чуть ли не колыбельной. Джим отвесил Амантис поклон, глубокий и величественный, объявши этим блестящим знаком почтения целиком весь Север.

Окутавшись несообразным облаком пыли, они тронулись в путь. Амантис видела, как незадолго до ближайшего поворота они остановились, вышли из машины и стати прилаживать верхнюю ее часть к нижней. Не оглянувшись, снова сели. Поворот — и автомобиль скрылся из виду, оставив за собой только редкий бурый туман.

Даймонд Дик

(перевод Л. Бриловой)

Весной 1919 года, когда Дайана Дики возвратилась из Франции, ее родители думали, что за прежние прегрешения она расплатилась полностью. Она прослужила год в Красном Кресте и, как предполагалось, заключила помолвку с молодым американским летчиком, персоной заметной и весьма привлекательной. Большего нечего было и желать; от сомнительного прошлого Дайаны не осталось ничего, кроме ее прозвища…

Даймонд Дик! — именно этим именем вздумалось назваться в десять лет тогдашней тоненькой черноглазой девочке.

— Я Даймонд Дик, и все тут, — настаивала она, — а кто будет звать меня по-другому, тот дурья башка.

— Юной барышне такое имя не к лицу, — возражала гувернантка. — Если уж хочешь имя как у мальчика, тогда почему бы не назваться Джорджем Вашингтоном?

— Потому что меня зовут Даймонд Дик, — терпеливо объясняла Дайана. — Не понятно разве? Пусть зовут меня Даймонд Дик, а не то у меня будет припадок — все тогда пожалеете.

Кончилось тем, что она добилась и припадка (настоящей истерики, которую приехал лечить недовольный специалист по нервным болезням из Нью-Йорка), и прозвища. Закрепив за собой последнее, Дайана стала трудиться над выражением лица, копируя его с мальчика — подручного мясника, который доставлял мясо к задним дверям гриничских домов. Она выпячивала нижнюю челюсть и кривила рот, демонстрируя часть передних зубов; голос, исходивший из этого пугающего отверстия, был груб, как у отпетого уголовника.

— Мисс Кэразерс, — говорила она глумливым тоном, — ну что за бутерброд без джема? Или вам по шее захотелось?

— Дайана! Я сию минуту расскажу все твоей матери!

— Да ну! — мрачно грозилась Дайана. — Вы что, заряд свинца схлопотать захотели?

Мисс Кэразерс беспокойно поправляла челку. Ей делалось немного не по себе.

— Хорошо, — говорила она неуверенно, — если тебе хочется вести себя как побродяжка…

Дайане этого хотелось. Экзерсисы, которые она совершала ежедневно на тротуаре, соседи принимали за новую разновидность игры в классики, меж тем на самом деле это было начальной отработкой «апаш-слауча». Преуспев в нем, Дайана стала выплывать на улицы Гринича шаткой походкой, лицо (половина скрыта за отцовской фетровой шляпой) дико кривлялось, туловище дергалось из стороны в сторону, плечи ходили ходуном — стоило на нее засмотреться, как у тебя начинала кружиться голова.

Поначалу это было смешно, однако, когда речь Дайаны расцвела чудными непонятными фразами, относящимися, по мнению самой девочки, к уголовному жаргону, родителям стало не до шуток. Прошло несколько лет, и Дайана еще больше усложнила положение, превратившись в красавицу — миниатюрную темноволосую красавицу с трагическими глазами и низким воркующим голосом.

Потом Америка вступила в войну, и Дайана, которой исполнилось восемнадцать, в составе подразделения продовольственной службы отплыла во Францию.