Оскар Лутс - Лето

В то же время Тоотсу бросается в глаза еще одно странное обстоятельство. На краю масленки темнеет кусочек какого-то вещества, которое никак не может иметь ничего общего с маслом. Кажется, будто кто-то, залезая в масло, предварительно вытер подошвы ботинок о края масленки.

– Пожалуйста, господин Тоотс, – настойчиво предлагает портной, – кушайте, пожалуйста! Сделайте себе бутерброд и сверху положите ветчинки, ведь до обеда еще далеко.

– Премного благодарю, – отвечает Тоотс, искоса поглядывая на масленку.

– Разумеется, – продолжает учтивый хозяин, – у нас, конечно, нет того, что было у вас там в России, но чем богаты, тем и рады.

При этом он вытягивает шею и заглядывает в чашку гостя.

– Да пейте же! Да ешьте же! Вы ничего не кушаете. Отведайте хотя бы вот этого.

«Отведайте хотя бы вот этого, – повторяет про себя Тоотс. У него сейчас одно желание: о, если бы все эти яства очутились от нег за тридевять земель! – Никогда мне в этой семье не везло, – думает он. – Пусть это будет в последний раз, в последний из последних!»

Он собирается с духом, зажмуривает глаза и пьет из чашки глоток за глотком. Ух, какой жуткий напиток! Ему случалось пить ужасные напитки, но он уже убежден теперь: самый убийственный – тот, что он пьет сейчас. И вдруг он ощущает, как что-то отвратительное скапливается под грудью и ищет выхода. «Тук-тук-тук!» – стучит кто-то там у него внутри и посылает, словно предупреждение, острую отрыжку, заставляющую Тоотса зевнуть.

– Спасибо, – говорит он, не вытерпев, и быстро поднимается из-за стола.

– Так мало? – в один голос восклицают хозяин и хозяйка. – Ну выпейте же хотя бы еще одну чашечку!

– Нет, покорно благодарю! Больше одной чашки кофе не пью никогда, – отвечает Тоотс, подходя к открытому окну и жадно, полной грудью вдыхая свежий весенний воздух. – Видите ли, – объясняет он, стоя у окна. – Сердце мое… это самое сердце, будь оно неладно, не выносит кофе.

Через несколько минут, когда уже и вся семья поднялась из-за стола, в голове Тоотса мелькает вдруг странная мысль, невольно заставляющая его поднести ко рту свой украшенный перстнем палец.

«А что если эти рыжие дьяволы нарочно влили мне в кофе керосина? Ну, несдобровать им, если узнаю, что нарочно! – не может он удержаться от угрозы. – Не уберусь из Паунвере, пока не отмщу вам так, что до самой смерти будете помнить!»

Но такое коварство мало вероятно: и родители и дети так милы и приветливы к гостю, выказывают по отношению к нему столько сердечности, что любой простой смертный прослезился бы. Но Йоозеп Тоотс, как о нем уже давно где-то было сказано, – далеко не простой смертный.

После кофе друзья идут прогуляться. Гейнрих Георг Аадниэль, нарядившись по-праздничному, берет на себя, так сказать, роль гида: ведь в Паунвере за время отсутствия Йоозепа произошло немало перемен. Построены новые дома, много старых заменены новыми, короче говоря, Паунвере теперь не узнать, и пояснения гида гостю так же нужны, как букве "i" – ее точка.

Полуденное солнце жжет немилосердно. Тоотс то и дело вытирает платком пот со лба и оглядывает свои запыленные сапоги и брюки. Чувство у него такое, будто сюртук его стал вдруг очень узким и жмет под мышками. Затем он окидывает взглядом своего спутника. Аадниэль по-прежнему остался верен своим ботинкам на пуговичках: в таких он ходил когда-то в школу, в них шагает и сейчас по жизни, в них, должно быть, сойдет и в могилу; лишь длинный пиджак с разрезом сзади соломенная шляпа с узкими полями свидетельствуют о явной перемене во вкусах рыжеголового. В руке у него тросточка с блестящим набалдашником, которой он небрежно помахивает в воздухе.

Так два одетых по-праздничному молодых человека приближаются к весьма будничному Паунвере. Тоотс похлопывает хлыстом по своим пыльным брюкам и заглядывает в небольшое зеркальце, которое он украдкой вытаскивает откуда-то из внутреннего кармана. Затем еще раз вытирает платком лоб, щеки и глаза.

На мосту Киусна спутники останавливаются и, опершись грудью о перила, глядят вниз, на ручей.

– В этом месте ты тогда за Либле нырнул, – говорит Кийр, покосившись на Тоотса.

– Как это – нырнул? – спрашивает Тоотс, резко вскидывая голову.

– Ну, в школе потом говорили. Ты будто бы сам и рассказывал.

– Ничего я такого не говорил.

– Как же так? Это было в тот раз, когда ты от нас после крестин ушел.

– А-а! – припоминает теперь Тоотс. – Да, да, верно. Я в самом деле нырял здесь за Либле. Но тогда речка была куда глубже. Зима шла к концу.

Тоотсу далеко не по душе этот допрос и подозрительный взгляд приятеля, который он все время ощущает на себе. Похоже на то, будто школьный товарищ пытается выведать у него тайны давно минувших лет. У Тоотса такое чувство, будто кто-то не особенно грузный, но и не совсем легкий взобрался ему на спину и горячо дышит в затылок. Имеется одно обстоятельство, которое и впрямь делает почти невероятным рассказ о спасении Либле: даже у самого мостика, где речка была якобы особенно опасной, оказывается до смешного мелко.

Школьные товарищи еще несколько минут молча всматриваются в воду ручья, затем выпрямляются и идут дальше. Тоотс очень доволен, что щекотливый разговор так быстро кончился. Но рыжий сатана еще раз оглядывается на мостик и исподтишка лукаво усмехается. Его приятель из России прекрасно улавливает эту усмешку, понимает и ее скрытый смысл, но молчит. Однако где-то в незримой книге записано будет и это деяние, и если он в свое время остался перед Кийром, перед этим самым шагающим сейчас рядом Георгом Аадниэлем, в долгу, не задав ему хорошую трепку, то… то расплатиться никогда не поздно. Придется еще и добавить проценты за несколько лет. Не нравится Тоотсу и откровенно бесцеремонный переход приятеля на «ты». Сначала Кийр избегал ему говорить и «ты» и «вы», стараясь подыскать нечто среднее между ними, или же употреблял одновременно и то и другое. И вдруг сейчас, на мосту?.. Что он, собственно, думает? Или, может быть, решил, что перед ним прежний Йоозеп Тоотс, которому можно говорить в лицо все, что вздумается? Ну погоди же, это тоже будет тебе записано!

Но тут рыжеволосый вдруг резко меняет тему разговора.

– Исиас, исиас, – шепчет он про себя. – Ты говорил, что у тебя в ноге исиас. Не объяснишь ли ты мне, что такое исиас?

– Ишиас, – строго поправляет его Тоотс и начинает выделывать правой ногой забавные фортели. – Ишиас, а не исиас!

– Хорошо, пусть будет ишиас. Но что это такое – ишиас?

– Ишиас? Неужели ты не знаешь, что такое ишиас?

– Никогда о такой хвори не слыхал.

– Ишиас – это такой недуг, – поясняет Тоотс, – которым хворают одни лишь богатые и образованные люди. Вам здесь в деревне на этот счет нечего беспокоиться, к вам оно не пристанет.

– Ну ладно, но что же он, этот исиас, делает?

– Ишиас, а не исиас! – снова поправляет Тоотс. – Ты спрашиваешь, что он делает? Думаешь, вероятно, что он по голове гладит? Ишиас прежде всего ударяет в ногу. Гляди, что он вытворяет. Смотри, как я хожу.

Тоотс обгоняет Кийра на несколько шагов, делая при этом правой ногой странные движения и поднимая на шоссе облака пыли.

– Ой, ой! – испуганно вскрикивает Кийр. – Этот ис… ишиас – очень скверная штука. Но по деревне ты так не ходи, – предостерегающе добавляет он.

– Вот как! – Тоотс останавливается. – А как прикажешь мне по деревне ходить?

– Как раньше.

– А если не могу?

– А как ты раньше мог?

– Раньше! Раньше у меня ишиаса в ноге не было, а сейчас вдруг в ногу как ударит. Имей в виду, – продолжает объяснять больной приятель. – Ишиас – это такая болезнь, которая любит путешествовать.

– Путешествовать?

– Да-да, путешествовать, – подчеркивает Тоотс. – Путешествует она по человеческому телу, по так называемому организму. Прежде всего ударяет в ногу, посидит там, разведает все кругом и начинает блуждать. Сегодня ишиас этот у меня все время в бедре торчал, а сейчас обратно в голень залез. Но хуже всего, когда в голову ударит.

Тут оратор на миг умолкает и выпускает из рук пуговицу на сюртуке приятеля, за которую он цепко ухватился, давая свои пояснения.

– В голову тоже бьет! – восклицает слушатель. – А чего ему там делать?

– Там, – многозначительно продолжает Тоотс, – там он может любой фокус выкинуть. Господину Иванову, помещику, у которого я служил, ишиас часто залезает в голову. И как ударит он господину Иванову в голову, так тот сразу хватает свою толстую палку и давай лупить первого встречного почем зря. И вот что удивительно: потом человек и сам не помнит, что натворил. Вот как, теперь понимаешь, что ишиас делает. Ты же хотел знать, что он делает.

– Гм… – рассуждает Кийр. – Так ишиас этот и вправду довольно опасная болезнь, раз она такая, как ты говоришь. А тебе она тоже в голову ударяет?

– До сих пор не случалось, – отвечает Тоотс, – но в любую минуту может ударить.