Фрэнсис Фицджеральд - Успешное покорение мира
Было пять часов вечера, и перед ужином во дворе собралась маленькая компания — тише и романтичней этого времени суток бывали только летние сумерки. Бэзил и Рипли рассеянно крутили педали, то исчезая за деревьями, то выныривая на свет, и время от времени останавливались, положив руку на чье-нибудь плечо и ладонью прикрывая глаза от слепящего вечернего солнца, — оно, как сама юность, всегда бывает слишком ярким, чтобы смотреть не отрываясь, но, если чуть затенить прямые лучи, можно любоваться сиянием хоть до самого заката.
Лениво гарцуя на одном колесе, Бэзил подкатил к Имоджен Биссел. Должно быть, что-то в его лице привлекло ее, поскольку она посмотрела на него снизу вверх, посмотрела по-настоящему, и медленно улыбнулась. Она обещала через несколько лет стать настоящей красавицей, королевой выпускных балов. Сейчас ее большие карие глаза, крупный, прелестно очерченный рот и яркий румянец на узких скулах делали ее похожей на эльфа и раздражали тех, кто хотел, чтобы дети выглядели по-детски. Впервые в жизни он понял, что девочка — существо совершенно противоположное и в то же время неотъемлемое от него самого, и ощутил теплый холодок удовольствия, смешанного со страданием. Это было вполне определенное ощущение, и он тут же его для себя отметил. Внезапно Имоджен вобрала в себя весь этот летний вечер — ласковый воздух, тенистые кустарники, цветочные клумбы, оранжевый солнечный свет, голоса и смех, бренчание далекого рояля; вкус этих примет соединился с обликом Имоджен, улыбавшейся ему снизу вверх.
Это было уже слишком. Бэзил отмахнулся от этого наваждения, не сумев им воспользоваться, пока не переварил его в одиночестве. Он стремительно кружил на велосипеде по двору и, проезжая мимо Имоджен, отводил глаза. Через некоторое время он вернулся к ней и предложил проводить до дому, но оказалось, что тот волшебный миг не произвел на нее никакого впечатления, а может, и вовсе пролетел незамеченным: она немного удивилась. Они двинулись по улице; Бэзил шел рядом с Имоджен и катил свой велосипед.
— Выйдешь сегодня вечером? — с жаром спросил он. — На уортоновском дворе наверняка соберется компания.
— Если мама разрешит.
— Я тебе позвоню. Без тебя я тоже не пойду.
— Почему это? — Она снова улыбнулась, придав ему храбрости.
— Не хочу.
— Да почему же?
— Скажи, — выпалил он, — кто из мальчиков нравится тебе больше, чем я?
— Никто мне не нравится. Только ты и Хьюберт Блэр.
Бэзил даже не приревновал, когда его имя поставили в один ряд с чужим. Кто заглядывал в девичьи сердца, тому поневоле приходилось философски относиться к существованию Хьюберта Блэра.
— А ты мне нравишься больше всех, — пылко признался он.
Розовое в яблоках небо давило невыносимой тяжестью. Бэзил все глубже погружался в атмосферу неизъяснимого очарования, и в крови у него бурлили теплые токи, с которыми вся его жизнь рекой стремилась теперь к этой девочке.
Они дошли до боковой двери ее дома.
— Зайдешь, Бэзил?
— Нет.
Он тут же понял, что сглупил, но слово уже вылетело. Неосязаемое мгновение было упущено. И все же он медлил.
— Хочешь, я тебе подарю свое школьное кольцо?
— Давай, если ты сам этого хочешь.
— Прямо сегодня вечером и принесу. — Слегка дрогнувшим голосом он добавил: — Только в обмен.
— На что?
— На кое-что.
— На что? — Ее щеки порозовели: она поняла.
— Сама знаешь. Договорились?
Имоджен беспокойно огляделась по сторонам. В медово-сладостной тишине, сгустившейся над крыльцом, Бэзил задержал дыхание.
— Ты невыносим, — прошептала она. — Может быть… До свидания.
II
Настало лучшее время дня; Бэзил был неимоверно счастлив. Этим летом он собирался на озера с матерью и сестрой, а осенью уезжал учиться. После этого — прямая дорога в Йель[3], а там и в большой спорт, и в том случае, если обе мечты пересекутся во времени, а не пойдут параллельными курсами, можно будет заделаться благородным грабителем. Все шло прекрасно. Нужно было обдумать столько заманчивых перспектив, что он даже не сразу засыпал по ночам.
Его нисколько не отвлекало, а, наоборот, подбадривало, что сейчас он без ума от Имоджен Биссел. Чувство пока еще не окрасилось горечью, а лишь наполняло его ярким, кипучим волнением и манило сквозь майские сумерки во двор к Уортонам.
Бэзил приоделся: белые парусиновые бриджи, перехваченная поясом свободная куртка цвета соли с перцем, рубашка с высоким воротничком и серый вязаный галстук. Его черные волосы влажно блестели, а невысокая фигура смотрелась хоть куда — так он и пришел на знакомую, но теперь заколдованную лужайку и в наступающих сумерках влился в общий гомон. Во дворе было три или четыре девочки, жившие по соседству, и почти в два раза больше мальчиков; а чуть поодаль компания ребят постарше украшала собой боковую веранду на фоне освещенных окон, время от времени одаривая и без того переполненный вечер таинственными бубенчиками смеха.
Переходя от одной темной группы к другой, Бэзил убедился, что Имоджен еще не пришла. Отыскав Маргарет Торренс, он отвел ее в сторону и как бы невзначай спросил:
— У тебя сохранилось мое старое кольцо?
Целый год в танцевальной школе Маргарет была его девушкой; в подтверждение этого факта он пригласил ее на кадриль, которой закрывался сезон. Их роман сошел на нет сам собой, и тем не менее такой вопрос не отличался дипломатичностью.
— Где-то валяется, — беспечно ответила Маргарет. — А что? Хочешь забрать его назад?
— Вроде того.
— Да пожалуйста. Мне оно и раньше ни к чему было. Ты мне его насильно всучил, Бэзил. Завтра же верну.
— А сегодня вечером нельзя? — У него екнуло сердце при виде маленькой фигурки, входящей через задние ворота. — Мне бы сегодня нужно.
— Как скажешь, Бэзил.
Она побежала через дорогу к своему дому, и Бэзил последовал за ней. На веранде сидели мистер и миссис Торренс; пока Маргарет ходила наверх за кольцом, он еле сдерживал нетерпеливое возбуждение, отвечая на вопросы — например, о здоровье родных, — лишенные в глазах молодежи всякого смысла. Вдруг он оцепенел, осекся на полуслове и уставился на картину, которая разворачивалась на тротуаре.
В дальнем сумрачном конце улицы появился быстрый, почти летящий силуэт и поплыл к освещенному фонарем пятачку перед домом Уортонов. Силуэт выписывал геометрические рисунки: вот он исчез, чиркнув рамой коньков по тротуару и оставив за собой сноп искр, вот чудесным образом заскользил назад, описал головокружительную кривую на одной ноге, изящно поджав другую, и дождался, чтобы группки ребят выдвинулись из темноты на освещенный тротуар. У Бэзила вырвался сдавленный стон: до него дошло, что из всех вечеров Хьюберт Блэр выбрал для своего появления именно этот.
— Стало быть, летом вы едете на озера, Бэзил. Вы сняли домик?
До Бэзила не сразу дошло, что мистер Торренс задает этот вопрос в третий раз.
— Да-да, сэр, — ответил он. — То есть нет. Мы остановимся в клубной гостинице.
— Ну разве не чудесно? — вставила миссис Торренс.
На другой стороне улицы под фонарем стояла Имоджен, а перед ней кружил Хьюберт Блэр в лихо заломленном кепи. Бэзил содрогнулся, слыша его самодовольные смешки. Он даже не заметил, как рядом с ним очутилась Маргарет, которая сунула ему в ладонь кольцо, как фальшивый грош. Он выдавил учтивое прощание в адрес родителей Маргарет и, слабея от дурного предчувствия, поплелся обратно.
Затаившись в темноте, он впился глазами не в Имоджен, а в Хьюберта Блэра. Вне сомнения, было в нем что-то особенное. По мнению подростков младше пятнадцати лет, о красоте нужно судить по форме носа. Родители могут сколько угодно твердить про чудесный разрез глаз, блестящие волосы, здоровый цвет лица, но подростки обращают внимание на нос и его сочетание с овалом лица. Над гибким, стильным, накачанным торсом Хьюберта Блэра круглела совершенно заурядная физиономия, но зато на ней был изваян пикантный вздернутый нос, не хуже, чем у девушек Гаррисона Фишера[4].
Он был самоуверен; его индивидуальность не омрачали сомнения или перепады настроений. Танцевальную школу он не посещал — его родители переехали в этот город всего год назад, — но уже стал легендой. Мальчишки его недолюбливали, но отдавали должное его выдающимся спортивным талантам, зато для девочек все его движения, его дурачества, даже его безразличие служили источником безмерного восхищения. Бэзил не раз убеждался в этом сам; сейчас удручающая комедия разыгрывалась заново.
Хьюберт отстегнул роликовые коньки, скатил один из них по руке от плеча до ладони и поймал за ремешок, не дав ему грохнуться на тротуар; он сдернул бант с головы Имоджен, отбежал с ним в сторону и ловко уворачивался, когда она, хохоча и млея от восторга, гонялась за ним по двору. Выставив одну ступню вперед, он сделал вид, что хочет облокотиться о дерево, но специально промахнулся и грациозно восстановил равновесие. Сначала мальчишки взирали на него без интереса. Потом они тоже зашевелились, стали выкидывать разные коленца, какие только приходили им в голову, и очень скоро компания, сидевшая на крыльце, повытягивала шеи, удивленная неожиданным всплеском активности. Но Хьюберт не стал закреплять свой успех. Он взял у Имоджен шляпку и принялся нахлобучивать ее так и этак. Имоджен и другие девочки просто зашлись от восторга.
