Фрэнсис Фицджеральд - Успешное покорение мира
Одни поколения стоят близко к своим потомкам; другие разделяет пропасть, бескрайняя и непреодолимая. Миссис Бакнер — женщина с характером, заметная фигура в светском обществе большого города на Среднем Западе — шла через обширный задний двор с кувшином фруктового напитка и одновременно перемещалась на добрую сотню лет вперед. Мысли ее были бы вполне понятны ее прабабке, а все, что делалось в мансарде над конюшней, было бы одинаково непонятно обеим. Там, где некогда находилась каморка кучера, ее сын с приятелем экспериментировали, можно сказать, вслепую, хотя могли бы валять дурака, как все нормальные мальчишки. Они осуществляли первые пробные комбинации идей и материалов, которые сами шли им в руки; в будущем каждую из таких идей ожидал обычный путь — от гипотезы к открытию и наконец к общеизвестному факту. Когда она их окликнула, мальчики с обезоруживающим спокойствием культивировали те семена, из которых должна была проклюнуться середина двадцатого века.
Рипли Бакнер спустился по приставной лестнице и принял у матери кувшин. Бэзил Дюк Ли, рассеянно взиравший сверху на эту процедуру, сказал:
— Большое спасибо, миссис Бакнер.
— Там у вас не слишком жарко?
— Нет, миссис Бакнер. Все отлично.
Духота стояла неимоверная, но они этого не замечали; каждый, толком не чувствуя жажды, выдул два больших стакана лимонада. Их вниманием полностью завладела извлеченная из тайника под откинутой крышкой люка общая тетрадь в красной коленкоровой обложке. На первой странице было начертано для тех, кто владел тайной симпатических чернил из лимонного сока: «Книга компромата. Составители: Рипли Бакнер-мл. и Бэзил Д. Ли».
В этой тетради фиксировались все известные им отступления от нравственных принципов, допускаемые горожанами. Одни проступки, совершенные в туманном прошлом, трансформировались в городские байки, а в Книгу компромата попали только потому, что были неосторожно эксгумированы домочадцами за семейным столом. Другие грехи, более любопытные, как доказанные, так и неподтвержденные, тянулись за ровесниками и ровесницами авторов. Кое-какие разделы этой части, попадись они на глаза родителям, вызвали бы недоумение; иные — гнев, а три-четыре свежие записи повергли бы ошеломленных родителей в пучину отчаяния и ужаса.
Один из наиболее безобидных пунктов, обоснованность включения которого в этот реестр вызывала определенные сомнения, хотя еще в прошлом году авторы были неприятно поражены своим открытием, звучал так: «Элвуд Лиминг три или четыре раза ходил на канкан в кабаре „Звезда“».
Другая запись, видимо наиболее ценимая ими за уникальность, гласила, что «X. П. Крамнер в Новой Англии попался на воровстве и вынужденно переехал сюда, чтобы не угодить за решетку»; а ведь почтенный X. П. Крамнер был теперь одним из столпов общества.
Единственный недостаток этой книги заключался в том, что ею можно было наслаждаться лишь посредством воображения, поскольку невидимые чернила не выдавали тайн до того момента, когда нужную страницу поднесут к огню для проявления записей. Чтобы отличить исписанные страницы, требовалась изрядная сосредоточенность; как-то раз по недосмотру довольно тяжкое обвинение против одной парочки было записано поверх констатации того печального факта, что миссис Р. Б. Кэри страдает чахоткой, а ее сын, Уолтер Кэри, вылетел из школы «Полинг». Строго говоря, записи велись не ради шантажа. Они копились на тот случай, если упомянутые в них персонажи вздумают наезжать на Бэзила или Рипли. Эта книга давала ощущение власти. Например, Бэзил ни разу не заметил, чтобы мистер X. П. Крамнер сделал хоть один угрожающий жест в его сторону, но покажи он хоть намеком, что собирается наехать на Бэзила, — и запись тут же пошла бы в ход.
Здесь справедливости ради нужно заметить, что тетрадь эта в рассказе больше не появится. Через много лет сторож найдет ее под крышкой люка и, не увидев записей, отнесет своей дочурке; таким образом, грехи Элвуда Лиминга и X. П. Крамнера обретут вечный покой под Геттисбергским обращением Линкольна, старательно переписанным девочкой.
Идея создания книги принадлежала Бэзилу. У него лучше работало воображение, да и во многом другом он был впереди. Темноволосый четырнадцатилетний подросток, с блеском в глазах, пока еще невысокого роста, в школе он считался способным, но ленивым. Его любимым литературным персонажем был Арсен Люпен, благородный грабитель, романтический герой, недавно завезенный из Европы и наделавший много шуму в течение первых скучающих десятилетий века.
Рипли Бакнер, тоже не выросший из коротких штанов, вносил в партнерство трезвую, практическую ноту. Ум его срабатывал от воображения Бэзила, как от детонатора; на любые, самые фантастические задумки он моментально отзывался: «А чего, нормально!» Их сдружила игра в третьей бейсбольной команде школы: один был подающим, другой — принимающим; после провального апрельского сезона команду распустили, но они по-прежнему держались вместе и целенаправленно строили свою жизнь так, чтобы дать выход мистической энергии, бродившей у них в крови. В тайнике под крышкой люка хранились шляпы с опущенными полями, ковбойские платки, игральные кости со свинчаткой для шулерской игры, одинокий наручник, веревочная лестница тонкого плетения — для бегства через заднее окошко, выходившее в переулок, и коробка с гримировальными принадлежностями, в которой лежали два облезлых театральных парика и различные накладки из волос на случай каких-нибудь противоправных деяний.
Допив лимонад, они закурили по сигарете «Хоумран»[2] и пустились в неспешные рассуждения на такие темы, как преступность, профессиональный бейсбол, секс и местное акционерное общество. Беседу прервали шаги и знакомые голоса, доносившиеся из прилегающего переулка.
Они произвели рекогносцировку из окна. Голоса принадлежали Маргарет Торренс, Имоджен Биссел и Конни Дэвис, которые решили срезать путь от заднего двора Имоджен до конца квартала, где находился дом Конни. Эти юные леди, тринадцати, двенадцати и тринадцати лет соответственно, полагали, что их никто не видит, поскольку в такт своему маршу они смешливо-приглушенно распевали довольно рискованную переделку известной песни «Клементина», а в финале совсем распоясались: «Блевон-тина, Блевон-тина…»
Бэзил и Рипли разом высунулись из окна, но, вспомнив, что на них одни майки, спрятались за подоконник.
— Мы все слышали! — хором закричали они.
Девочки остановились и расхохотались. Маргарет Торренс с преувеличенным усердием задвигала челюстями, показывая, что у нее во рту жевательная резинка, причем не случайно. Бэзил сразу догадался.
— Где взяли? — уточнил он.
— У Имоджен дома.
Девочки поживились сигаретами миссис Биссел. Это указывало на бесшабашность их настроения, которая зацепила и взбудоражила обоих мальчиков, и они продолжили разговор. Конни Дэвис была девушкой Рипли, когда они занимались в танцевальной школе: Маргарет Торренс сыграла определенную роль в недавнем прошлом Бэзила; Имоджен Биссел только что вернулась из Европы, проведя там целый год. За весь последний месяц ни Бэзил, ни Рипли не вспоминали о девочках, а теперь, встряхнувшись, осознали, что центр вселенной внезапно переместился из тайной комнаты к девичьей стайке за окном.
— Поднимайтесь к нам, — предложили они.
— Лучше вы спускайтесь. Приходите во двор к Уортонам.
— Сейчас придем.
Чуть не забыв спрятать Книгу компромата и коробку с маскировочными принадлежностями, мальчики заторопились на улицу, оседлали велосипеды и покатили по переулку.
Дети Уортонов давно выросли, но этот двор по-прежнему оставался одним из тех заколдованных мест, которые в послеобеденные часы притягивают к себе молодежь. У него была масса преимуществ. На большую площадку, открытую с обеих сторон, можно было заехать с улицы на роликах или на велосипеде. Там были подвесные качели, старенькая доска, уравновешенная посередине, и пара гимнастических колец; но двор этот стал местом встреч задолго до установки инвентаря, потому что над ним витал дух детства, который побуждает юных сбиваться тесной стайкой на неудобных ступенях и сбегать из приятельских домов, чтобы собраться «у людей, которых никто не знает». Но тенистый уортоновский двор издавна устраивал всех; там цвели какие-то непонятные растения; собаки не бросались на людей, а газон пестрел бурыми проплешинами от бесконечного кружения колес и шарканья ног. В паре сотен футов, под обрывом, прозябали в ужасающей нищете «ирландишки» — это было всего лишь прозвище, ибо в последнее время там селились исключительно выходцы из Скандинавии; когда другие забавы прискучивали, достаточно было пары выкриков, чтобы их шайка начала карабкаться по склону, а дальше можно было либо принять бой, имея численный перевес, либо разбежаться по своим уютным норам, если дело принимало скверный оборот.
