Уильям Фолкнер - Святилище
И вот сегодня утром — нет, четыре дня назад; из колледжа она вернулась в четверг, а сегодня вторник — я сказал: «Голубка, если ты познакомилась с ним в поезде, он, видимо, служит в железнодорожной компании. Отнимать его у компании нельзя: это так же противозаконно, как снимать изоляторы с телефонных столбов».
— Он ничем не хуже тебя. Он учится в Тьюлейне[2].
— Голубка, но в поезде… — сказал я.
— Кое с кем я знакомилась и в худших местах.
— Знаю, — ответил я. — И я тоже. Но знаешь, не приводи их домой. Перешагни и ступай дальше. Не марай туфель.
Мы сидели в гостиной; перед самым обедом; только я и она. Белл ушла в город.
— А тебе-то что до моих гостей. Ты же не отец мне. Ты всего-навсего… всего-навсего…
— Кто? — спросил я. — Всего-навсего кто?
— Ну, донеси матери! Донеси! Чего еще ждать от тебя? Донеси!
— Голубка, но в поезде, — сказал я. — Приди он к тебе в гостиничный номер, я бы его убил. Но в поезде — мне это противно. Давай прогоним его и начнем все сначала.
— Ты только и годен говорить о знакомствах в поезде! Только на это и годен! Ничтожество! Креветка!
— Ненормальный, — сказала женщина, неподвижно стоя в дверях. Незнакомец продолжал заплетающимся языком быстро и многословно:
— Потом она заговорила: «Нет! Нет!», и я обнял ее, а она прижалась ко мне. «Я не хотела! Хорес! Хорес!». И я ощутил запах сорванных цветов, тонкий запах мертвых цветов и слез, а потом увидел в зеркале ее лицо. Позади нее висело зеркало, другое — позади меня, и она разглядывала себя в том, что было позади меня, забыв о другом, где я видел ее лицо, видел, как она с чистейшим лицемерием созерцает мой затылок. Вот почему природа — «она», а Прогресс — «он»; природа создала виноградные беседки, а Прогресс изобрел зеркало.
— Ненормальный, — произнесла женщина, стоя в дверях и слушая.
— Но это еще не все. Я думал, меня расстроила весна или то, что мне сорок три года. Думал, может, все было б хорошо, будь у меня холмик, чтобы немного полежать на нем… Там же земля плоская, богатая, тучная, кажется даже, будто одни лишь ветра порождают из нее деньги. Кажется, никого б не удивило известие, что листья деревьев можно сдавать в банк за наличные. Дельта. Ни единого холмика на пять тысяч квадратных миль, если не считать тех земляных куч, что насыпали индейцы для убежища во время разливов реки.
— И вот я думал, что мне нужен всего-навсего холмик; меня подвигнула уйти не Маленькая Белл. Знаете, что?
— Ненормальный, — сказала женщина. — Ли зря позволил…
Бенбоу не ждал ответа.
— Тряпка со следами румян. Я знал, что найду ее, еще не войдя в комнату Белл. И обнаружил за рамой зеркала носовой платок, которым она стерла излишек краски, когда одевалась, потом сунула за раму. Я швырнул его в грязное белье, надел шляпу и ушел. И уже когда ехал в грузовике, обнаружил, что у меня нет при себе денег. Тут все одно к одному; я не мог получить деньги по чеку. И не мог сойти с грузовика, вернуться в город и взять денег. Никак. Поэтому все время шел пешком и ехал зайцем. Однажды я спал в куче опилок на какой-то лесопильне, однажды в негритянской лачуге, однажды в товарном вагоне на запасном пути. Мне был нужен холмик, понимаете, чтобы полежать на нем. Тогда все было бы хорошо. Когда женишься на своей жене, начинаешь с черты… возможно, с ее проведения. Когда на чужой — начинаешь, быть может, на десять лет позже, с чужой черты, проведенной кем-то другим. Мне был нужен холмик, чтобы немного полежать на нем.
— Дурачок, — сказала женщина. — Бедный дурачок. Она стояла в дверях. Из коридора появился Лупоглазый. Не сказав ни слова, прошел мимо нее на веранду.
— Идем, — распорядился он. — Надо грузиться.
Женщина слышала, как все трое вышли. Она не двинулась с места. Потом услышала, как незнакомец встал со стула и прошел по веранде. Потом увидела на фоне неба его силуэт; худощавый мужчина в измятой одежде; голова с редкими, непричесанными волосами; и совершенно пьяный.
— Не заставили его поесть, как надо, — сказала женщина.
Она стояла совершенно неподвижно, Бенбоу глядел на нее.
— Неужели вам нравится жить так? — спросил он. — Зачем? Вы еще молоды; вернитесь в город и снова похорошеете, когда не придется поднимать ничего, кроме собственных век.
Женщина не шевельнулась, она стояла, едва касаясь стены.
— Бедный, испуганный дурачок.
— Видите ли, — сказал Бенбоу, — мне не хватает мужества. Оно покинуло меня. Механизм на месте, но не действует.
Его рука неуверенно коснулась ее щеки.
— Вы еще молоды.
Женщина стояла неподвижно, ощущая на лице его руку, касающуюся плоти так, словно он пытался изучить расположение и форму костей и строение, тканей.
— У вас впереди почти вся жизнь. Сколько вам лет? Вам же еще нет тридцати. — Говорил он негромко, почти шепотом.
Женщина заговорила, не понижая голоса. Не пошевелилась, не убрала рук с груди.
— Почему вы ушли от жены?
— Потому что она ест креветки, — ответил Бенбоу. — Я не мог… Видите ли, была пятница, и я подумал, что в полдень надо идти на станцию, брать с поезда ящик креветок, возвращаться с ними домой, отсчитывать по сто шагов, менять руку и…
— Ходили за ними каждый день? — спросила женщина. — Нет. Только по пятницам. Но в течение десяти лет, с тех пор, как мы поженились. И до сих пор не могу привыкнуть к запаху креветок. Но дело не в том, что мне столько раз приходилось носить их домой. Это я способен вынести. Дело в том, что с упаковки капает, и вот я как-то последовал за собой на станцию, отошел в сторону и стал смотреть, как Хорес Бенбоу берет с поезда ящик и несет домой, меняя руку через каждые сто шагов, я шел за ним и думал: «Здесь, в бесцветном ряду маленьких вонючих капель на миссисипском тротуаре, покоится Хорес Бенбоу».
— А-а, — протянула женщина. Дышала она спокойно, руки ее были сложены. Она отошла от стены; Бенбоу посторонился и пошел за ней по коридору. Они вошли в кухню, там горела лампа.
— Извините меня за мой вид, — сказала женщина. Подойдя к стоящему за печью ящику, она выдвинула его и встала над ним, руки ее были спрятаны под одеждой. Бенбоу стоял посреди комнаты.
— Приходится держать его в ящике, чтобы не добрались крысы, — сказала женщина.
— Что? — спросил Бенбоу. — Что там такое?
Он подошел к ящику и заглянул в него. Там спал ребенок, ему еще не исполнилось и года. Хорес молча смотрел на худенькое личико.
— О, — произнес он. — У вас есть сын.
Они смотрели на осунувшееся личико ребенка. Снаружи донесся шум; на задней веранде послышались шаги. Женщина задвинула коленом ящик обратно в угол, и тут вошел Гудвин.
— Все в порядке, — сказал он Хоресу. — Томми проводит вас к машине.
Потом вышел и скрылся в доме.
Бенбоу взглянул на женщину. Руки ее по-прежнему были скрыты под платьем.
— Спасибо за ужин, — сказал он. — Возможно, со временем…
Он смотрел на нее, она отвечала ему спокойным взглядом, лицо ее было не столько угрюмым, сколько холодным, спокойным.
— Может, я смогу что-то сделать для вас в Джефферсоне. Прислать чего-нибудь…
Женщина легким, округлым движением вынула руки из складок платья, потом резко спрятала снова.
— С этим мытьем посуды и стиркой… Можете прислать апельсиновых леденцов.
Томми и вслед за ним Бенбоу спускались по заброшенной дороге. Бенбоу оглянулся. Мрачные развалины дома вздымались на фоне неба над бесчисленными густыми кедрами, темные, запустелые и таинственные. Дорога представляла собой эрозийную впадину, слишком глубокую для дороги и слишком прямую для паводкового рва, ее густо устилали папоротник, гнилые листья и ветви. Бенбоу шел вслед за Томми, шагая по еле заметной тропинке, где ноги промяли гнилую растительность до самой глины. Кровля ветвей над их головами постепенно редела. Спуск становился извилистее и круче.
— Где-то здесь мы видели сову, — сказал Бенбоу. Идущий впереди Томми захохотал.
— И он перепугался ее, посадить меня на цепь.
— Да, — ответил Бенбоу. Он шел за еле видным силуэтом Томми, стараясь с нудным упорством пьяного говорить и шагать твердо.
— Будь я пес, если это не самый пугливый белый, какого я видел, сказал Томми. — Шел вот он по тропинке к веранде, тут из-под дома собака, подбежала и стала нюхать ему ноги, как любая другая, и будь я пес, если он не отскочил, будто это ядовитая змея, а сам он босиком, вытащил свой маленький аретматический пистолет и пристрелил ее. Пусть меня сожгут, если было не так.
— А чья была собака? — спросил Бенбоу.
— Моя, — ответил Томми и сдавленно хохотнул. — Старая, блохи не тронула бы, если б могла.
Дорога понизилась и стала ровной. Бенбоу шагал осторожно, шурша ногами по песку. На фоне белого песка он видел, как Томми идет шаркающей, неуклюжей походкой, словно мул, ступая без видимых усилий, пальцы босых ног с шуршаньем отбрасывали назад песчаные струйки.
