Эрнест Хемингуэй - Прощай, оружие!
– Вы тот самый американец, который служит в итальянской армии? – спросила она.
– Да, мэм.
– Как это случилось? Почему вы не пошли к нам?
– Сам не знаю, – сказал я. – А можно мне теперь перейти к вам?
– Боюсь, что теперь нельзя. Скажите, почему вы пошли в итальянскую армию?
– Я жил в Италии, – сказал я, – и я говорю по-итальянски.
– О! – сказала она. – Я изучаю итальянский. Очень красивый язык.
– Говорят, можно выучиться ему в две недели.
– Ну нет, я не выучусь в две недели. Я уже занимаюсь несколько месяцев. Если хотите повидать ее, можете зайти после семи часов. Она сменится к этому времени. Но не приводите с собой разных итальянцев.
– Несмотря на красивый язык?
– Да. Несмотря даже на красивые мундиры.
– До свидания, – сказал я.
– A rivederci, tenente.[7]
– A rivederla. – Я отдал честь и вышел. Невозможно отдавать честь иностранцам так, как это делают в Италии, и при этом не испытывать замешательства. Итальянская манера отдавать честь, видимо, не рассчитана на экспорт.
День был жаркий. Утром я ездил в верховья реки, к предмостному укреплению у Плавы. Оттуда должно было начаться наступление. В прошлом году продвигаться по тому берегу было невозможно, потому что лишь одна дорога вела от перевала к понтонному мосту и она почти на протяжении мили была открыта пулеметному и орудийному огню. Кроме того, она была недостаточно широка, чтобы вместить весь необходимый для наступления транспорт, и австрийцы могли устроить там настоящую бойню. Но итальянцы перешли реку и продвинулись по берегу в обе стороны, так что теперь они удерживали на австрийском берегу реки полосу мили в полторы. Это давало им опасное преимущество, и австрийцам не следовало допускать, чтобы они закрепились там. Я думаю, тут проявлялась взаимная терпимость, потому что другое предмостное укрепление, ниже по реке, все еще оставалось в руках австрийцев. Австрийские окопы были ниже, на склоне горы, всего лишь в нескольких ярдах от итальянских позиций. Раньше на берегу был городок, но его разнесли в щепы. Немного дальше были развалины железнодорожной станции и разрушенный мост, который нельзя было починить и использовать, потому что он просматривался со всех сторон.
Я проехал по узкой дороге вниз, к реке, оставил машину на перевязочном пункте под выступом холма, переправился через понтонный мост, защищенный отрогом горы, и обошел окопы на месте разрушенного городка и у подножия склона. Все были в блиндажах. Я увидел сложенные наготове ракеты, которыми пользовались для вызова огневой поддержки артиллерии или для сигнализации, когда была перерезана связь. Было тихо, жарко и грязно. Я посмотрел через проволочные заграждения на австрийские позиции. Никого не было видно. Я выпил с знакомым капитаном в одном из блиндажей и через мост возвратился назад.
Достраивалась новая широкая дорога, которая переваливала через гору и зигзагами спускалась к мосту. Наступление должно было начаться, как только эта дорога будет достроена. Она шла лесом, круто изгибаясь. План был такой: все подвозить по новой дороге, пустые же грузовики и повозки, санитарные машины с ранеными и весь обратный транспорт направлять по старой узкой дороге. Перевязочный пункт находился на австрийском берегу под выступом холма, и раненых должны были на носилках нести через понтонный мост. Предполагалось сохранить этот порядок и после начала наступления. Как я себе представлял, последняя миля с небольшим новой дороги, там, где кончался уклон, должна была простреливаться австрийской артиллерией. Дело могло обернуться скверно. Но я нашел место, где можно было укрыть машины после того, как они пройдут этот последний опасный перегон, и где они могли дожидаться, пока раненых перенесут через понтонный мост. Мне хотелось проехать по новой дороге, но она не была еще закончена. Она была широкая, с хорошо рассчитанным профилем, и ее изгибы выглядели очень живописно в просветах на лесистом склоне горы. Для машин с их сильными тормозами спуск будет нетруден, и, во всяком случае, вниз ведь они пойдут порожняком. Я поехал по узкой дороге обратно.
Двое карабинеров задержали машину. Впереди на дороге разорвался снаряд, и пока мы стояли, разорвалось еще три. Это были 77-миллиметровки, и когда они летели, слышен был свистящий шелест, а потом резкий, короткий взрыв, вспышка, и серый дым застилал дорогу. Карабинеры сделали нам знак ехать дальше. Поравнявшись с местами взрывов, я объехал небольшие воронки и почувствовал запах взрывчатки и запах развороченной глины, и камня, и свежераздробленного кремня. Я вернулся в Горицию, на нашу виллу, и, как я уже сказал, пошел к мисс Баркли, которая оказалась на дежурстве.
За обедом я ел очень быстро и сейчас же снова отправился на виллу, где помещался английский госпиталь. Вилла была очень большая и красивая, и перед домом росли прекрасные деревья. Мисс Баркли сидела на скамейке в саду. С ней была мисс Фергюсон. Они, казалось, обрадовались мне, и спустя немного мисс Фергюсон попросила извинения и встала.
– Я вас оставлю вдвоем, – сказала она. – Вы отлично обходитесь без меня.
– Не уходите, Эллен, – сказала мисс Баркли.
– Нет, уж я пойду. Мне надо писать письма.
– Покойной ночи, – сказал я.
– Покойной ночи, мистер Генри.
– Не пишите ничего такого, что смутило бы цензора.
– Не беспокойтесь. Я пишу только про то, в каком красивом месте мы живем и какие все итальянцы храбрые.
– Продолжайте в том же роде, и вы получите орден.
– Буду очень рада. Покойной ночи, Кэтрин.
– Я скоро зайду к вам, – сказала мисс Баркли.
Мисс Фергюсон скрылась в темноте.
– Она славная, – сказал я.
– О да. Она очень славная. Она сестра.
– А вы разве не сестра?
– О нет. Я то, что называется VAD.[8] Мы работаем очень много, но нам не доверяют.
– А почему?
– Не доверяют тогда, когда дела нет. Когда работы много, тогда доверяют.
– В чем же разница?
– Сестра – это вроде доктора. Нужно долго учиться. А VAD кончают только краткосрочные курсы.
– Понимаю.
– Итальянцы не хотели допускать женщин так близко к фронту. Так что у нас тут особый режим. Мы никуда не выходим.
– Но я могу приходить сюда?
– Ну конечно. Здесь не монастырь.
– Давайте забудем про войну.
– Это не так просто. В таком месте трудно забыть про войну.
– А все-таки забудем.
– Хорошо.
Мы посмотрели друг на друга в темноте. Она мне показалась очень красивой, и я взял ее за руку. Она не отняла руки, и я потянулся и обнял ее за талию.
– Не надо, – сказала она. Я не отпускал ее.
– Почему?
– Не надо.
– Надо, – сказал я. – Так хорошо.
Я наклонился в темноте, чтобы поцеловать ее, и что-то обожгло меня коротко и остро. Она сильно ударила меня по лицу. Удар пришелся по глазам и переносице, и на глазах у меня выступили слезы.
– Простите меня, – сказала она.
Я почувствовал за собой некоторое преимущество.
– Вы поступили правильно.
– Нет, вы меня, пожалуйста, простите, – сказала она. – Но это так противно получилось – сестра с офицером в выходной вечер. Я не хотела сделать вам больно. Вам больно?
Она смотрела на меня в темноте. Я был зол и в то же время испытывал уверенность, зная все наперед, точно ходы в шахматной партии.
– Вы поступили совершенно правильно, – сказал я. – Я ничуть не сержусь.
– Бедненький!
– Видите ли, я живу довольно нелепой жизнью. Мне даже не приходится говорить по-английски. И потом, вы такая красивая.
Я смотрел на нее.
– Зачем вы все это говорите? Я ведь просила у вас прощения. Мы уже помирились.
– Да, – сказал я. – И мы перестали говорить о войне.
Она засмеялась. Первый раз я услышал, как она смеется. Я следил за ее лицом.
– Вы славный, – сказала она.
– Вовсе нет.
– Да. Вы добрый. Хотите, я сама вас поцелую?
Я посмотрел ей в глаза и снова обнял ее за талию и поцеловал. Я поцеловал ее крепко, и сильно прижал к себе, и старался раскрыть ей губы; они были крепко сжаты. Я все еще был зол, и когда я ее прижал к себе, она вдруг вздрогнула. Я крепко прижимал ее и чувствовал, как бьется ее сердце, и ее губы раскрылись и голова откинулась на мою руку, и я почувствовал, что она плачет у меня на плече.
– Милый! – сказала она. – Вы всегда будете добры ко мне, правда?
«Кой черт», – подумал я. Я погладил ее волосы и потрепал ее по плечу. Она плакала.
– Правда, будете? – она подняла на меня глаза. – Потому что у нас будет очень странная жизнь.
Немного погодя я проводил ее до дверей виллы, и она вошла, а я отправился домой. Вернувшись домой, я поднялся к себе в комнату. Ринальди лежал на постели. Он посмотрел на меня.
– Итак, ваши дела с мисс Баркли подвигаются?
