Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Этот замок однажды взяли мужики, — сообщил Алесь.
Майка невольно взглянула на Андрея.
— А что ж, — отметил Андрей. — Что мы, слабаки?
А снизу маленький Кондрат кричал брату:
— Слезай уж, голяк! Высплюсь я на твоей шкуре.
— Привязка, — ответил Андрей.
— Слезай! — кричал Мстислав. — Слезай, тиун Пацук! Тут тебя Волколака с белорусским Ладимиром поджидают.
Разозленный за «тиуна Пацука», Андрей полез вниз.
А они стояли вдвоем и смотрели на землю.
— Ты получил? — спросила она.
— Получил.
— Хорошо здесь?
— Очень... И... знаешь что, давай будем как брат и сестра.
— Давай, — вздохнула она. — На всю жизнь?
— На всю жизнь.
После того как поели в тени одной из башен — Андрей предложил податься еще дальше в лес, потому что там, на самой Папороти, живет мельник, колдун Гринь Покивач.
Солнце поднималось все выше. Яростный шар, косматый шар над землей. На горизонте легла уже белая дымка, над которой плавали в воздухе, ни на что не опираясь, верхушки деревьев и башни загорских строений.
Лес встретил холодом, таким звоном ручьев, такими солнечными зайцами на салатовых плоских крестиках заячьей капусты.
Вскоре Павлюк заметил лесной пруд, маленький, спрятанный между деревьев. И тут все поняли, что никакой мельник им не нужен. Распрягли коней, а сами разлеглись в густой траве.
Над прудом сияло солнце. Над зеркальной поверхностью воды стрекозы рывками гонялись за своей тенью. Замирали в воздухе, чтобы обмануть тень, а потом бросались. А ниже их скользили по поверхности водомерки. Их лапки опирались на воду и прогибали ее, и потому по дну пруда от каждого маленького конькобежца бежало по шесть маленьких пятнышек тени с ореолом вокруг каждого пятнышка.
Алесь и Майка, прихватив с собою Яню, пошли вокруг пруда чтобы посмотреть, откуда он берет воду. Натолкнулись на ручеек, бегущий, такой чистый, среди свежих мхов, и пошли ему навстречу.
Вода бежала по дну влажного оврага, склоны которого там и сям прорывали могучие валуны. Тут и деревья были могучими: солнце почти не могло пробить их широколистой сени. Порой вода образовывала зеленые лужицы.
...Гулко, как из пушки, вырвался из трясинной лежки вепрь. Бросился в чащу.
Испугавшись, они шли дальше, теперь уже не оглядываясь по сторонам. А на одном из валунов, едва ли не над их головою, стояли Корчак и Гринь Покивач, смотрели, как маленькие фигурки пробиваются все выше и выше по темному дну.
Когда они исчезли в сени лещины, бледный Корчак перевел дыхание, сжимая в руках двустволку Покивача.
— Одного знаю, — прошептал он. — Троюродный племянник нашего Кроера. Этого бы...
Покивач испугался.
— Ты что?
На щеках у Корчака ходили желваки.
— Их всех — под корень... барчат, княжат...
— Ну и дурак, — высказался Гринь. — С ними крестьянская девчонка. Да и сами они чем виноваты, дети? Ты излишнюю злобу из себя выпусти, удушит.
— Излишней злобы не бывает, — ответил Корчак. — Идем отсюда.
Густые заросли лещины и волчьего лыка проглотили их.
А дети тем временем нашли исток воды. Нашли в самой глубине оврага, под головоломной стеной, в растопыренных зарослях орешника, сквозь который падал в маленькое лоно воды единственный луч.
Родничок, спокойный на поверхности, выбрасывал из глубины своей песчаные фонтанчики. Вечно живые песчинки двигались, растекались по дну от середины жерла, прыгали. А рядом второй маленький «гейзер», почти на поверхности, тоже тужился родить воду, но у него не хватало силы, и он только иногда выпускал из себя сытые пузыри.
— Батька воды, — шепотом промолвила Майка.
— Батька вод, — поправил Алесь. — Вот так и Днепр начинается где-то.
— Живая вода, — произнесла Яня.
И она опустилась на колени и сломала пальчиками кристальную поверхность.
— Пейте. Будете жить сто лет... Пойдете далеко... как Днепр.
Они легли на животы и долго, иногда отрываясь, пили воду, такую холодную, что она обручем сжимала лоб.
А вокруг был зеленый и черный полумрак, и только один луч падал между их голов на невидимую воду, мягко золотя дно.
XIV
Все проходит. Прошли и те счастливые дни, когда все были рядом, мало спали: пробуждались раньше птиц, встречали восход, проводили солнце, когда оно, низкое, отражается во всех окнах и окна горят расплавленным золотом и дом словно пылает внутри, и ложились поздно.
Поехали. Только и осталось, что воспоминания да надежда. Потому что недаром ведь Майка говорила: «На всю жизнь». Утешало это плохо.
Целыми днями один — Фельдбауха и француза в друзья себе не возьмешь, — мать читает или вышивает второй воздух, отец целыми днями на полях, а то на охоте.
И вот в один из дней, — стояла середина августа, — отец и мать что-то долго шептались за ужином, и лица у них были встревожены и торжественны. Наконец, когда убрали со стола, матушка сказала:
— Дедушка прислал с посыльным письмо, сынок.
Алесь поднял глаза. Дед начинал уже казаться ему мифическим. И вот...
— Он просит, чтобы ты приехал к нему... Один.
Мать говорила это так, как будто это было одновременно огромной наградой и величайшей обидой.
Отец достал из бумажника лист и прочитал:
— «Мизантропия моя и хандра разыгрались. Мне трудно видеть новых людей. Потому и не звал вас. Образ подобия Божьего мне надоел — так мало в нем Божьего. Но поскольку настроение это все продолжается и конца ему не видно, а в животе нашем Бог волен каждый день, то внуку моему Александру положено знать, во владение чем он вступит после моей смерти и успешного отхода в то, что после нее. Поэтому пускай приезжает ко мне на один-два дня...»
Матушка прикрыла глаза рукою, пальцы ее дрожали.
— Я знаю, Georges, почему он не хочет видеть тебя. Это из-за Кроера. Из-за него он и меня не любит.
— Нелепость, — возмущался пан Юрий. — Ах, черт старый, семьдесят восемь лет, а он паясничает, как недоросль. У него капризы, как у беременной! Ты для него — слабая святоша. Я — псарь, неспособный на дело.
— Georges! При ребенке?! Ты что?
— А потому, любимая, — неожиданно твердо ответил Юрий, — что над тобой издеваться я никому не позволю, хоть бы и родному отцу.
