Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
– Кто вы такие? – выпаливаю я с недопустимой прямотой, процветающей в моем классе.
– Я друг мистера Аберкромби, – не вдаваясь в подробности, отвечает высокий.
Звучит достаточно безобидно, но мой слух царапает надменный тон. К тому же человек с такой отработанной дикцией, несомненно, привык выбирать слова. Рой подозрений.
– Влиятельное лицо?
– Ну что вы. Ничтожная букашка.
В приготовительном классе искренность такой же непреложный закон, как в Селахе. Я верю ему. Ничтожная букашка. Прекрасно. Старший инспектор смеется еще громче, но я не обращаю на него внимания и принимаюсь за низкорослого.
– А вы кто такой?
– Я? Просто технический работник.
Никогда не видела, чтобы старший инспектор так смеялся. Сейчас он только человек, в нем не осталось ничего от инспектора. Он стоит, заложив руки за спину, и ни во что не вмешивается.
– Влиятельный?
– Кто, я? Дети – моя слабость, только и всего.
Я вздыхаю с облегчением, и орган, который называется сердцем, возвращается на место. Я все еще не могу понять, почему старший инспектор корчится от смеха, но мне всегда трудно понять, что происходит у меня под носом. Впрочем, я постепенно привыкаю к тому, что малыши вьются вокруг этого колосса, и мне кажется, что все в порядке. Я выжидаю, я сама не знаю, что сделаю в следующую минуту, и вдруг я запрокидываю голову и отыскиваю его глаза.
– Вы опять хотите заставить меня говорить? Не заставляйте меня говорить.
Смех стихает, взгляд мистера Аберкромби привычно упирается в пол, он подбирает слова, единственно правильные слова, достаточно мягкие и в то же время убедительные. Я вновь вижу, каким суровым может вдруг стать его лицо.
– Я хотел бы вас послушать.
У меня появляется странное ощущение легкости, будто с плеч сваливается тяжелый груз. Груз Вины. Радость переполняет мою неисправимо доверчивую душу. Настолько, что я не способна произнести в ответ гневную тираду или вообще хоть слово. Я жду и стараюсь понять, что же произошло, и любуюсь сверканием смысла – прожит еще один миг из тех, что я коплю впрок. А потом на мои узенькие плечи снова ложится привычная тяжесть, легкости как не бывало, и я не испытываю ничего, кроме острого беспокойства.
– Прошу вас провести урок чтения, – деловито распоряжается мистер Аберкромби, вновь становясь инспектором.
– У нас... мы только что занимались чтением. Весь последний час мы как раз занимались чтением.
– Сейчас будет урок чтения, – властно повторяет он, отбрасывая за ненужностью все технические приемы, которыми обычно пользовался в классе, и в том числе самоустранение. – Позовите детей.
Как зловеще выглядят заложенные за спину руки!
Ужасная догадка мелькает у меня в голове, я едва не падаю. Дыхание прерывается, но через мгновенье я уже жадно хватаю ртом воздух. Что это, возвращение прошлого? Я цепляюсь за серый рукав и отвожу мистера Аберкромби в сторону.
– Это не начальник отдела?
Мистер Аберкромби сосредоточенно смотрит на меня, но отвечает не сразу, и впервые с тех пор как оп переступил порог сборного домика, в его голосе слышится растерянность. Больше чем растерянность. Он впервые отвечает неискренне. Прекрасно понимая, что искренность – основа жизни приготовительного класса.
– Нет. Но я собирался его привезти.
– Вы говорили, что привезете. Один из них начальник отдела.
– Я помню, на днях мы выехали к вам, – он смотрит не на меня, а в окно, на мой любимый холм, – но опоздали на самолет и вернулись.
Мне нечего ему сказать.
– Позовите детей, мисс Воронтозов.
Я не могу отдать Рыжику такое самоубийственное приказание. Я просто не в силах этого сделать. Шесть месяцев мистер Аберкромби старался ничем меня не задеть, и вот сейчас передо мной снова беспощадный инспектор, готовый растоптать мою душу, обратить меня в ничто. Мистер Аберкромби подходит к фантастически замусоренному учительскому столу, который с приходом Рыжика стал еще более замусоренным, сам находит мои маорийские хрестоматии, и трое мужчин, тут же забыв о малышах, вступают в оживленную беседу. Конечно, я присоединяюсь к обсуждению своих книг и пытаюсь держать в узде свои необузданные чувства, что всегда плохо удается, когда разум лишен защитной оболочки. И конечно, мой голос звенит, руки мечутся и дрожат, о чем я всегда вспоминаю с таким стыдом в поздние вечерние часы. Почему-то я все-таки отыскиваю высоко над собой лицо мистера Аберкромби.
– Проводить урок чтения?
Он обдумывает ответ.
– Рыжик, позовите детей.
Я иду к двери, прижимая руки к шее. Из хвастливых рассказов замужних женщин я знаю, что такое родовые муки. Родовые муки разума отличаются только тем, что они беззвучны. У разума белые, плотно сжатые губы. Поток малышей обтекает меня, то вздымая кудрявые гребни волн, то спокойно разливаясь по классу, а мне остается только неподвижно стоять и засовывать пальцы в вырез халата, который почему-то петлей стягивает шею. Правда, многие малыши – Раремоана, Хиневака, Мохи и другие – торопятся обнять меня, и прикосновения их рук к моему разбитому телу, так же как естественность и грациозность движений детей, которые рекой вливаются в класс из узкого горлышка двери, действуют па меня подобно эфиру, но притупляют только самую поверхностную боль. В классе инспектор – чудовище из моей прошлой жизни, высотой до неба, с красными глазами и черным ртом. Боже, помилуй меня, грешную.
– Рыжик, напиши снова упражнения, которые мы только что стерли с доски. Матаверо, ты будешь учить тех, кто читает слова, написанные зеленым мелком. Раремоана, твои ученики будут читать синие слова; Таме, у тебя будет желтая группа; Марк, у тебя – красная; у Мохи – фиолетовая... Блоссом, носовой платок. Блидин Хат, рубашка...
Мистер Аберкромби в несколько шагов добирается до пианино, обрывает меланхоличные октавы Таи, закрывает крышку и отправляет его в большую школу – мы возвращаемся к чтению...
...После занятий дежурные со щетками ждут за дверью, коротко переговариваясь друг с другом, а мы вчетвером сидим на низких столах и придирчиво разбираем урок. Речь заходит о ключевом словаре, о разнообразных возможностях его использования, и мы зовем в класс нескольких малышей. Дорожный рабочий прекрасно говорит. Я не могу не отметить ясность его мысли, легкость, с какой он схватывает новое, краткость его высказываний. И конечно, я не могу не отметить, что старший инспектор не отодвигается, когда я пытаюсь сесть на столе поудобнее и случайно – клянусь, случайно! – задеваю коленом его огромную ногу. Кроме того, я прекрасно вижу, что внешний вид гостей плохо согласуется с их осведомленностью. Они проверяют, как малыши, самые маленькие малыши, справляются с ключевым словарем, выслушивают мои страстные речи на излюбленную тему, и, что бы они о себе ни говорили, в их глазах светится живой интерес и настоящее понимание, поэтому я в конце концов прихожу к убеждению, что они могли бы подыскать работу получше. Правда, последнее замечание, сделанное уже стоя: «По-моему, она что-то уловила», кажется мне не слишком оригинальным, но я, пожалуй, готова выслушать его еще раз. И я с готовностью выслушиваю замечание более приземистого и менее опрятного из двух мужчин, который спотыкается о мусорный ящик и, едва не разбив подбородок, говорит:
– Опрятность и обучение несовместимы.
Мне правится такой образ мыслей, и, хотя я прекрасно расслышала, что он сказал, я прошу его:
– Пожалуйста, еще раз.
– Опрятность и обучение, – повторяет он, – несовместимы.
– Так как же, мадам, – Перси Герлгрейс догоняет меня по дороге домой, когда я обхожу плотников, кучи строительного мусора, заметно подросшие новые домики и вырванные из земли стволы пальм, – удалось вам поладить со светочами науки?
– С какими светочами? Кто эти люди?
– Профессор Монтифиоре и доктор Огастес из университета.
...Не могу понять, жалуюсь я дельфиниумам, когда гуляю вечером по саду и, ежась от резких порывов ветра, любуюсь на своих любимцев, которые сияют не по сезону и не по чину высоко над моей головой. Совершенно не могу понять, зачем он привозит ко мне этих людей. Я занимаюсь такой элементарной, такой простейшей, такой насущной работой. Им наверняка все это прекрасно известно. Но одно я все-таки понимаю. Каждый раз, когда в сборном домике разгорается спор с очередными посетителями, каждый раз, когда я протестую и размахиваю руками, у меня появляются новые мысли.
Я иду в Селах, откладываю в сторону третью часть хрестоматии и пишу еще одно пояснение к своей программе.
Недолго. На нас обрушивается одна из тех внезапных свирепых бурь, которые рождаются в Тихом океане и обычно минуют эти широты. Как они называются? Торнадо... тайфуны? Во всяком случае, здесь, в Новой Зеландии, их, как правило, не бывает. Селах, наверное, сейчас унесет из сада. Мне страшно, я торопливо прикрываю исписанные страницы и прячусь вместе со своими мыслями под надежной крышей дома... где развожу огонь.
