Джеймс Джойс - Портрет художника в юности
Ткнул зонтом в его сторону и опять захихикал. Крэнли, который все еще жевал фигу, ответил, громко чавкая:
– Добрый? Да, вечер недурной.
Коренастый студент внимательно посмотрел на него и тихонько и укоризненно помахал зонтом.
– Мне кажется, – сказал он, – ты изволил заметить нечто самоочевидное.
– Угу! – ответил Крэнли и протянул наполовину изжеванную фигу к самому рту коренастого студента, как бы предлагая ему доесть.
Коренастый есть не стал, но, довольный собственным остроумием, важно спросил, не переставая хихикать и указуя зонтом в такт речи:
– Следует ли понимать это?..
Он остановился, показывая на изжеванный огрызок фиги, и громко добавил:
– Я имею в виду это.
– Угу! – снова промычал Крэнли.
– Следует ли разуметь под этим, – сказал коренастый, – ipso factum[240] или нечто иносказательное?
Диксон, отходя от своих собеседников, сказал:
– Глинн, тебя тут Гоггинс ждал. Он пошел в «Адельфи»[241] искать вас с Мойниханом. Что это у тебя здесь? – спросил он, хлопнув по портфелю, который Глинн держал под мышкой.
– Экзаменационные работы, – ответил Глинн. – Я их каждый месяц экзаменую, чтобы видеть результаты своего преподавания.
Он тоже похлопал по портфелю, тихонько кашлянул и улыбнулся.
– Преподавание! – грубо вмешался Крэнли. – Несчастные босоногие ребятишки, которых обучает такая мерзкая обезьяна, как ты. Помилуй их, Господи!
Он откусил еще кусок фиги и отшвырнул огрызок прочь.
– Пустите детей приходить ко мне и не возбраняйте им[242], – сказал Глинн сладким голосом.
– Мерзкая обезьяна! – еще резче сказал Крэнли. – Да еще богохульствующая мерзкая обезьяна!
Темпл встал и, оттолкнув Крэнли, подошел к Глинну.
– Эти слова, которые вы сейчас произнесли, – сказал он, – из Евангелия: не возбраняйте детям приходить ко мне.
– Ты бы поспал еще, Темпл, – сказал О'Кифф.
– Так вот, я хочу сказать, – продолжал Темпл, обращаясь к Глинну, – Иисус не возбранял детям приходить к нему. Почему же церковь отправляет их всех в ад, если они умирают некрещеными? Почему, а?
– А сам-то ты крещеный, Темпл? – спросил чахоточный студент.
– Нет, почему же все-таки их отправляют в ад, когда Иисус говорил, чтобы они приходили к нему? – повторил Темпл, буравя Глинна глазами.
Глинн кашлянул и тихо проговорил, с трудом удерживая нервное хихиканье и взмахивая зонтом при каждом слове:
– Ну а если это так, как ты говоришь, я позволяю себе столь же внушительно спросить, откуда взялась сия «такость»?
– Потому что церковь жестока, как все старые грешницы, – сказал Темпл.
– Ты придерживаешься ортодоксальных взглядов на этот счет, Темпл? – вкрадчиво спросил Диксон.
– Святой Августин говорит, что некрещеные дети попадут в ад, – отвечал Темпл, – потому что он сам тоже был старый жестокий грешник.
– Ты, конечно, дока, – сказал Диксон, – но я все-таки всегда считал, что для такого рода случаев существует лимб.
– Не спорь ты с ним, Диксон, – с негодованием вмешался Крэнли. – Не говори с ним, не смотри на него, а лучше всего уведи его домой на веревке, как блеющего козла.
– Лимб! – воскликнул Темпл. – Вот еще тоже замечательное изобретение! Как и ад!
– Но без его неприятностей, – заметил Диксон.
Улыбаясь, он повернулся к остальным и сказал:
– Надеюсь, что я выражаю мнение всех присутствующих.
– Разумеется, – сказал Глинн решительно. – Ирландия на этот счет единодушна.
Он стукнул наконечником своего зонта по каменному полу колоннады.
– Ад, – сказал Темпл. – Эту выдумку серолицей супружницы сатаны[243] я могу уважать. – Ад – это нечто римское, нечто мощное и уродливое, как римские стены. Но вот что такое лимб?
– Уложи его обратно в колыбельку, Крэнли! – крикнул О'Кифф.
Крэнли быстро шагнул к Темплу, остановился и, топнув ногой, шикнул, как на курицу:
– Кш!..
Темпл проворно отскочил в сторону.
– А вы знаете, что такое лимб? – закричал он. – Знаете, как называются у нас в Роскоммоне такие вещи?
– Кш!.. Пошел вон! – закричал Крэнли, хлопая в ладоши.
– Ни задница, ни локоть, – презрительно крикнул Темпл, – вот что такое ваше чистилище.
– Дай-ка мне сюда палку, – сказал Крэнли.
Он вырвал ясеневую трость из рук Стивена и ринулся вниз по лестнице, но Темпл, услышав, что за ним гонятся, помчался в сумерках, как ловкий и быстроногий зверь. Тяжелые сапоги Крэнли загромыхали по площадке и потом грузно простучали обратно, на каждом шагу разбрасывая щебень.
Шаги были злобные, и злобным, резким движением он сунул палку обратно в руки Стивена. Стивен почувствовал, что за этой злобой скрывается какая-то особая причина, но с притворной терпимостью он чуть тронул Крэнли за руку и спокойно сказал:
– Крэнли, я же тебе говорил, что мне надо с тобой посоветоваться. Идем.
Крэнли молча смотрел на него несколько секунд, потом спросил:
– Сейчас?
– Да, сейчас, – сказал Стивен. – Здесь не место для разговора. Ну идем же.
Они пересекли дворик. Мотив птичьего свиста из «Зигфрида» мягко прозвучал им вдогонку со ступенек колоннады. Крэнли обернулся, и Диксон, перестав свистеть, крикнул:
– Куда это вы, друзья? А как насчет нашей партии, Крэнли?
Они стали уговариваться, перекликаясь в тихом воздухе, насчет партии в бильярд в гостинице «Адельфи». Стивен пошел вперед один и, очутившись в тишине Килдер-стрит против гостиницы «Под кленом», остановился и снова стал терпеливо ждать. Название гостиницы, бесцветность полированного дерева, бесцветный фасад здания кольнули его, как учтиво-презрительный взгляд. Он сердито смотрел на мягко освещенный холл гостиницы, представляя себе, как там, в мирном покое, гладко течет жизнь ирландских аристократов. Они думают о повышениях по службе и армии, об управляющих поместьями; крестьяне низко кланяются им на деревенских дорогах; они знают названия разных французских блюд и отдают приказания слугам писклявым, крикливым голосом, но в их высокомерном тоне сквозит провинциальность.
Как растормошить их, как завладеть воображением их дочерей до того, как они понесут своих дворянчиков и вырастят потомство не менее жалкое, чем они сами. И в сгущающемся сумраке он чувствовал, как помыслы и надежды народа, к которому он принадлежал, мечутся, словно летучие мыши на темных деревенских проселках, под купами деревьев, над водой, над трясинами болот. Женщина ждала в дверях, когда Давин шел ночью по дороге. Она предложила ему кружку молока и позвала разделить с ней ложе, потому что у Давина кроткие глаза человека, умеющего хранить тайну. А вот его никогда не звали женские глаза.
Кто-то крепко схватил его под руку, и голос Крэнли сказал:
– Изыдем.
Они зашагали молча к югу. Потом Крэнли сказал:
– Этот проклятый идиот Темпл! Клянусь Богом, я когда-нибудь убью его.
Но в голосе его уже не было злобы. И Стивен спрашивал себя: не вспоминает ли он, как она поздоровалась с ним под колоннадой?
Они повернули налево и пошли дальше. Некоторое время оба шли все так же молча, потом Стивен сказал:
– Крэнли, у меня сегодня произошла неприятная ссора.
– С домашними? – спросил Крэнли.
– С матерью.
– Из-за религии?
– Да, – ответил Стивен.
– Сколько лет твоей матери? – помолчав, спросил Крэнли.
– Не старая еще, – ответил Стивен. – Она хочет, чтоб я причастился на пасху.
– А ты?
– Не стану.
– А собственно, почему?
– Не буду служить[244], – ответил Стивен.
– Это уже было кем-то сказано раньше, – спокойно заметил Крэнли.
– Ну, а вот теперь я говорю, – вспылил Стивен.
– Полегче, голубчик. До чего же ты, черт возьми, возбудимый, – сказал Крэнли, прижимая локтем руку Стивена.
Он сказал это с нервным смешком и, дружелюбно заглядывая Стивену в лицо, повторил:
– Ты знаешь, что ты очень возбудимый?
– Конечно, знаю, – тоже смеясь, сказал Стивен.
Отчужденность, возникшая между ними, исчезла, и они вдруг снова почувствовали себя близкими друг другу.
– Ты веришь в пресуществление хлеба и вина в тело и кровь Христовы? – спросил Крэнли.
– Нет, – сказал Стивен.
– Не веришь, значит?
– И да и нет.
– Даже у многих верующих людей бывают сомнения, однако они или преодолевают их, или просто не считаются с ними, – сказал Крэнли. – Может, твои сомнения слишком сильны?
– Я не хочу их преодолевать, – возразил Стивен.
Крэнли, на минуту смутившись, вынул из кармана фигу и собирался уже сунуть ее в рот, но Стивен остановил его:
– Послушай, ты не сможешь продолжать со мной этот разговор с набитым ртом.
Крэнли осмотрел фигу при свете фонаря, под которым они остановились, понюхал, приложив к каждой ноздре по отдельности, откусил маленький кусочек, выплюнул его и наконец швырнул фигу в канаву.
– Иди от меня, проклятая, в огонь вечный, – провозгласил он ей вслед.
