Антуан-Франсуа Прево - История одной гречанки

Одна ли она? Лежит ли? Я в великом волнении задал служанке несколько вопросов такого рода. Обвинительница хотела сразу же войти. Я удержал ее.

— Теперь уже невозможно ускользнуть отсюда незамеченным, — сказал я ей. — Это единственная дверь. Если Теофея окажется невиновной, я буду в отчаянии, что мы нанесли ей такое оскорбление.

Тем временем служанка уверяла меня, что госпожа ее в постели и безмятежно спит. Но достаточно было шума, поднятого нами, чтобы разбудить ее; нам послышался какой-то шорох, и врагиня ее стала, казалось, еще нетерпеливее. Пришлось последовать за нею и миновать переднюю, Теофея тщетно звала свою камеристку, обычно спавшую в соседней комнате, и испугалась, услышав за дверью какой-то шум. Она встала и, к моему изумлению, сама отворила нам дверь.

Ей не потребовалось много времени, чтобы одеться. На ней было весьма легкое одеяние, и я не удивился тому, что спальня ее освещена, ибо знал, что она не любит темноты. Но я видел ее бодрствующей, в то время как меня уверяли, будто она спит. Я заметил, что она испугана и смущена, и не мог объяснить это только тем, что ее удивило мое неожиданное появление. Слова госпожи *** так завладели моим воображением, что малейший беспорядок в спальне казался мне связанным с присутствием любовника и с распутством, в котором ее обвиняли. Она дрожа спросила, что привело меня к ней в столь поздний час.

— Ничего, — ответил я грубо, как никогда с ней не разговаривал.

Я оглядывался по сторонам, ища доказательства, которые подтвердили бы мои подозрения. В комнате было мало мебели, поэтому легко было ее осмотреть. Я отворил дверь в закуток; там также невозможно было спрятаться. Я нагнулся, чтобы заглянуть под кровать. Внимательно все осмотрев, я наконец удалился, не произнеся ни слова и даже не ответив на вопросы Теофеи, крайне удивленной этой странной сценой. Входя к ней, я не помнил себя от стыда и возмущения, а теперь был не менее смущен, ибо боялся, что был несправедлив.

Обвинительница оставалась в передней как бы на боевом посту.

— Пойдемте, — сказал я ей упавшим голосом. — Боюсь, что вы вовлекли меня в историю, подлость которой я уже сознаю.

Она была взволнована не меньше меня и лишь после того, как мы вышли от Теофеи, стала уверять меня, что граф, по-видимому, скрылся, ибо она клянется, что собственными глазами видела, как он поднимался по лестнице и вошел в комнаты Теофеи.

Мне нечем было опровергнуть свидетельство женщины, которую я не мог обвинить в обмане, и в то же время меня удивляло, что сам я ничего не обнаружил в спальне Теофеи. Поэтому, видя в этом приключении лишь повод для смятения и растерянности, я решил поскорее улечься в постель, чтобы прийти в себя от пережитого потрясения. Однако, помня о тревоге, в которой я оставил Теофею, и под влиянием бурных чувств, поднявшихся в моем сердце в ее защиту, я послал к ней слугу, прося ее не волноваться. Я сожалел, что тогда так упорно молчал. Она могла сделать из моего поведения страшные выводы, и мысль об этом произвела бы на ее сердце и ум гнетущее впечатление, если она действительно не виновата. Мне доложили, что слуга застал ее в слезах и что на слова мои она ответила лишь вздохами и жалобами на свою судьбу. Я был этим так растроган, что если бы прислушивался только к этому чувству, то вернулся бы к ней, чтобы ее утешить. Но сомнения, теснившиеся в моем уме, или, лучше сказать, почти неопровержимые доводы, казалось бы, лишавшие меня всякой надежды на ее невиновность, удручали меня, и я провел всю ночь в страшном изнеможении.

Я решил наутро отправиться к ней, предупредив ее появление у меня, как для того, чтобы умерить свою растерянность, так и с расчетом добиться от нее признания. Долгая совместная жизнь и привычка разбираться в ее помыслах давали мне надежду, что истина скоро мне откроется, а если бы я должен был отказать Теофее в уважении, я все же хотел оградить ее от насмешек ее недоброжелательницы, утаив от последней все, что мне удастся выяснить. Отчасти поэтому я хранил молчание накануне, когда искал следов ее дурного поведения. Я хотел избежать упреков в том, будто сознательно не смотрю правде в глаза, и я не пощадил бы Теофею, если бы, себе на горе, застал ее с графом; но какая-то ничтожная доля надежды все еще сдерживала мои опасения, и я решил воспользоваться малейшим поводом, чтобы побудить компаньонку отказаться от ее подозрений; я уже собрался упрекнуть ее в том, что она чересчур неосмотрительно дает волю своему воображению, и тут особенно смутили меня упорные утверждения, что она видела графа собственными глазами.

Едва я собрался идти к Теофее, как мне доложили, что она направляется ко мне. Я был ей признателен, что она делает первый шаг. Она постаралась придать своему лицу спокойное выражение, но я все же заметил на нем следы слез. Глаза ее были опущены, и некоторое время она не решалась поднять их на меня.

— Как же так, Теофея, — сказал я, опережая ее, — неужели вы могли пренебречь своими убеждениями? Вы уже не та скромная и целомудренная девушка, добродетель которой всегда была мне дороже ее красоты? Боже мой! Любовное свидание ночью! Я не застал вас с графом — этот смертельный удар миновал меня, но кое-кто видел, как он входил в вашу спальню, и это отвратительное приключение — не первое.

Я пристально всматривался в нее, чтобы уловить ее малейшие душевные движения. Она долго плакала, она рыдала, голос ее стал глухим от слез; я был глубоко взволнован и с нетерпением ждал ее признания, а она тоже находилась во власти обуревавших ее чувств.

Наконец к ней вернулся дар слова:

— Видели, как он вошел ко мне? — вскричала она. — Кто же видел? Кто осмеливается бросить мне столь тяжкое обвинение? Это, конечно, госпожа ***, — продолжала она, назвав свою прежнюю компаньонку, — но если вы так доверяете злобствующей женщине, то мне бесполезно оправдываться.

Эти слова несколько удивили меня. Я обратил на них особое внимание. Я заключил из них, что Теофея не только знала о том, в чем я буду упрекать ее, но знала и о намерениях этой женщины навредить ей.

— Слушайте, — сказал я, прерывая ее, — я не скрою, что именно госпожа *** видела графа. Как же мне не верить ее свидетельству? Но если вы можете сказать что-нибудь, чтобы хоть отчасти опровергнуть ее слова, я готов выслушать вас.

Она несколько ободрилась и осмелела. Она сказала, что с тех пор, как эта женщина не стала сопровождать ее, господин де Р *** перестал искать встреч с бывшей компаньонкой и довольно резко ответил на несколько ее записок, в которых она сообщала, что, несмотря на то, что положение ее изменилось, он может по-прежнему приходить к ней. Он признался, что комедии настал конец и с переменой в положении компаньонки отпадает и причина, ради которой он эту комедию разыгрывал. Тогда госпоже *** стало ясно, какую унизительную роль пришлось ей играть в этой интриге, а вместе с тем она вообразила, что отношения между Теофеей и ее поклонником были более близкими, чем у нее самой с ее кавалером; желая отомстить Теофее, она стала любыми путями искать доказательств этому.

— Я знала о ее проделках, — сказала Теофея. — Каждый раз, когда я выходила из дому, она посылала вслед за мною соглядатая, а вообразив, будто я по ночам принимаю графа, она дошла до того, что поручила служанке тщательно осмотреть мою постель. Чего только не сулила она моей камеристке! Еще третьего дня она у моей двери перехватила письмо, присланное мне графом. Она принесла его распечатанным: ее крайне раздосадовало, что в нем оказались лишь весьма почтительные выражения; она придала письму самый дурной смысл, какой только может быть подсказан злобой, и притом пригрозила мне, что расскажет вам о нем.

Я сразу поняла, увидев вас вчера в моей спальне, что вас привели туда ее наветы, — добавила Теофея. — Но ваше появление или, лучше сказать, отчаяние, охватившее меня при мысли, что вы доверились моей недоброжелательнице, повергло меня в оцепенение, которое вы не могли не заметить. Теперь я умоляю вас избавить меня от этих жестоких преследований.

Тут, вновь залившись слезами и дав волю греческой привычке унижаться, которую она должна была бы позабыть во Франции, она бросилась на колени у моего ложа и стала умолять исполнить ее просьбу, к которой я до сих пор был глух.

— Монастырь, — говорила она хриплым от слез голосом, — монастырь — вот единственный удел, оставшийся мне отныне, и единственное желанное для меня пристанище.

Не знаю, что ответил бы я ей на это, ибо я был растроган ее слезами и верил ей, а в то же время не мог считать ее обвинительницу чудовищно подлой и злобной женщиной. На несколько мгновений я замер в нерешительности и, как ни напрягал мысли, не мог найти решения вопроса.

Но вот дверь моя отворяется. Появляется госпожа ***, то есть врагиня Теофеи, а быть может, и моя — во всяком случае, источник всех наших треволнений. Ждать ли мне от ее прихода разъяснения тайны или ждать новых загадок? Я не успел даже задуматься над этим.