Леопольд Захер-Мазох - Венера в мехах (сборник)
Тщеславная женщина сказала все это без гордости, просто, почти доверчиво. В первый раз посмотрел на нее Владимир долго и внимательно и на прощанье подал ей руку; но что это была за рука! – холодная и твердая, железная рука.
Ольга так плавно рассказывала; голос ее то возвышался, то понижался, точь-в-точь играющий орган, иногда мне казалось, что она с приятной интонацией читает прекрасную книгу или выучила свою историю наизусть и слово в слово повторяет ее передо мною. Было очевидно, что она снова переживала то, что рассказывала, и что малейшие подробности, всякий тон и цвет, каждое движение оживали в ее памяти и в ее сердце. Я закрыл глаза, старался неслышно дышать и весь обратился в слух.
– С этих пор Владимир чаще стал ездить к ним, – продолжала она. – Ольга совсем иначе обращалась с ним, чем с другими мужчинами. При нем она была скромна без претензий, слушала, когда он говорил, расспрашивала о том и о другом, сама говорила мало, но глаза ее не могли оторваться от его глаз. Туалет ее постоянно был изящно прост: она чаще всего носила темное шелковое платье, доверху застегнутое, и небольшой белый воротничок. Великолепные темные косы охватывали голову целым рядом толстых обручей. Тогда как другие напрасно пили из ее башмаков, – она сама выказывала бесконечное внимание к Владимиру и положительно ухаживала за ним. Каждое замечание его было для нее законом.
Однажды он что-то сказал против корсета. В следующий вечер она вышла к нему в широкой кацавейке из темного бархата с куньей опушкой.
– Как это хорошо, – сказал Владимир, в первый раз любуясь ею с некоторым удовольствием.
– Я более никогда не надену корсета, – быстро сказала Ольга.
– Отчего же так?
– Не вы ли вчера осудили корсет, а вы все знаете лучше других.
Немного спустя она случайно дотронулась меховой опушкой своего рукава до его руки и увидела, как это прикосновение электрически подействовало на него; грудь ее поднялась, и глаза засветились от внутреннего торжества. Но он сейчас же понял ее и стал еще осторожнее, по возможности избегал ее общества и еще ближе сошелся с ее мужем.
На следующий день разговор зашел об одной кокетливой женщине, из-за которой один молодой офицер пал на дуэли.
– Можно ли предполагать в женщине, которая не боится крови, чувство чести и привязанности к детям? – сказал Мишель.
– Ах! – честь подобных женщин равняется чести завоевателя, которая всегда ценится по успеху, – насмешливо возразил Владимир, – такая женщина из тщеславия жертвует счастием, уважением и всем на свете. Но никогда мужчина с характером и честью не увлечется ею, и потому добычей ее делаются одни фанфароны, глупцы и негодяи. Она действует, как кошка, которая, не имея возможности вести открытую и благородную войну, принимается ловить мух и мышей дома. Впрочем, такого рода особы теперь не редкость, так как наши образованные женщины проводят все свое время в праздности и только и знают, что читать романы и играть на фортепиано.
– Вы презираете искусства, – заметила Ольга.
– О нет, – живо ответил Владимир, – я только утверждаю, что без труда нет истинного удовольствия. Люди, создавшие бессмертные образцы искусства, немало трудились над ними и не раз обмакивали свою кисть или перо в кровь своего сердца. Только тот может оценить чужой труд и насладиться им, кто в состоянии сделать что-нибудь в свою очередь.
– Вы правы, – печально сказала Ольга, – как часто чувствую я в своей груди страшную пустоту и отвращение к жизни.
– Примитесь за труд, – строго заметил Владимир, – вы молоды и, быть может, еще спасете себя.
Ольга не решилась взглянуть на него.
Проходили недели. Господская усадьба тонет в сером тумане; снова глубокий снег покрывает обширную равнину, и пруд затянулся блестящим льдом, а в сарае сани стоят в пыли, и в блестящей медвежьей полости заводится моль. Ольга зарывается в мягкие подушки своей оттоманки и задумывается. Чем менее обращает внимания Владимир на ее пылающий взор, тем непреодолимее гордая душа ее жаждет его порабощения; она чувствует себя обиженной, раненой и униженной. Ей необходимо видеть его у своих ног и потом потоптать его с победоносной радостью. Ей вовсе не приходит в голову, что ей самой может предстоять опасность. Впервые видит она человека, которого стоит победить. Неужели в этот раз ее красота, очарованье и все женское искусство окажутся бессильными? – Нет, она должна овладеть им во что бы то ни стало. За это удовлетворение она не задумается заплатить самую высокую цену. Зная, насколько он уважает труд, она начинает трудиться.
– Ты имеешь отличное влияние на мою жену, – однажды вечером говорит ее муж Владимиру, видя, как прилежно она сидит за пяльцами, – с некоторого времени она постоянно занимается.
Владимир смотрит на нее.
– Разве я советовал вам портить свои глаза и давить себе грудь? – сухо замечает он, обращаясь к Ольге. – Сейчас же бросьте вашу работу.
Она слушается.
– Вам есть чем заняться, кроме пяльцев, – продолжает он, – как ни нравится мне ваше хозяйство, я не замечаю в вашем доме той блестящей чистоты, которой отличаются Голландия и некоторые места Германии. Вот вам задача, при которой вы сохраните здоровье и красоту.
В первый раз похвала сорвалась с уст железного человека. Ольга обернулась к нему, и пылающее лицо ее выражало замешательство, удивление и благодарность. Через несколько дней Владимир вошел в столовую в то время, как она сметала паутину с потолка. Он взял щетку из ее рук и поставил ее в угол.
– Это не ваше дело, – мягко сказал он, – я никак не желал, чтобы ваши нежные, богатые кровью легкие глотали столько пыли.
– Но как же быть, если мои слуги не голландцы?
– Вы сделаете их голландцами, – сказал он, – если вы будете с ними строги и справедливы, конечно, не раз, а сто раз, ежедневно, в течение целого года. Никогда не забывайте, что вы хозяйка и что, как скоро вы сами принимаетесь за работу своей ленивой прислуги, вы делаете то же, что Наполеон, когда он стал на часы вместо заснувшего гренадера. Ваше дело наблюдать за порядком и руководить прислугой.
С террасы он указал ей на сад.
– Когда настанет весна, то вы можете сажать, сеять цветы и овощи, рыться в земле, поливать и полоть гряды; все это будет вам здорово. Здесь вы можете быть и жестокой, так как всякая женщина время от времени испытывает эту потребность; ведите безжалостную войну с червями и другими насекомыми. Затем рекомендую вам улья с их прилежными обитательницами. А теперь, – заключил он после того, как обошел с нею весь дом, – сыграйте мне что-нибудь; вы играете с таким смыслом и чувством.
Ольга вся дрожала. Опустив глаза, она села за фортепиано, и пальцы ее стали скользить по клавишам.
– Смотря на ваши пальцы, я понимаю вашу игру; какие тонкие, прозрачные, как будто одушевленные пальцы.
Ольга побледнела; она на минуту приложила к сердцу свою руку и заиграла Лунную сонату Бетховена. При первых тихих звуках адажио Владимир заслонил рукой свои глаза. Все очарование лунной ночи и приятная тень ее охватили обоих, и души их витали в магическом, унылом свете и в замирающей, грустной мелодии. Когда последний звук замер в воздухе, она медленно опустила руки. Оба молчали.
– Отречение, покорность, – сказал он наконец, – вот что повествует нам чудная соната, то же, о чем говорят нам и природа, и весь окружающий нас мир. Прежде всего покорность сердца, самоотвержение. Будь это обманутая любовь, осудившая сама себя на вечное молчание, но все мы должны научиться отречению.
Он взглянул на Ольгу. Глаза его были влажны, и он стал так замечательно кроток.
С этих пор он реже стал ездить. Ольга поняла его. Но вот настал день, когда муж ее уехал в Коломею за покупками. Она осталась одна и знала, что он приедет. Ежеминутно сердце ее грозило замолкнуть; в сумерки она надела свою меховую кацавейку и села за фортепиано. Почти невольно заиграла она сонату, но вдруг окончила ее диссонансом. Ей стало невыносимо жарко в пушистом меху; она распахнула свою кацавейку и большими шагами стала ходить по комнате, скрестив руки на волнующейся груди. Тут она увидела его посреди комнаты. Кровь бросилась ей в лицо. Она быстро застегнула свою кацавейку и подала ему руку.
– Где Мишель? – спросил он.
– В Коломее.
– Так я…
– Неужели уедете?
Владимир был в недоумении.
– С утра я радовалась случаю поговорить с вами, поговорить наедине, – сказала Ольга сдавленными голосом, – останьтесь, прошу вас.
Владимир положил шапку на фортепиано и сел на одно из небольших коричневых кресел. Ольга прошлась раз-другой по комнате и остановилась перед ним.
– Любили ли вы когда-нибудь, Владимир? – отрывисто и резко спросила она. – О, наверно!
Губы ее презрительно передернулись.
– Нет, – возразил он с глубокою серьезностью.
Ольга молча поглядела на него.
