Арчибалд Кронин - Замок Броуди
— Доброе утро, мистер Броуди, — начал он тоном, который одинаково мог сойти и за почтительный, и за иронический.
— Здорово, — отрывисто буркнул Броуди. Тайный яд, источаемый языком Грирсона, уже заставил его не раз жестоко страдать, и он относился к этому человеку с глубокой подозрительностью.
— А мороз все держится! — продолжал Грирсон. — Ну и злая же выдалась зима!.. Но вас, я вижу, ничто не берет, дружище. Можно подумать, что вы железный, право, так легко вы все переносите.
— Погода мне нравится, — резко ответил Броуди, с презрением уставившись на посиневший нос собеседника.
— Дело только в том, — плавно продолжал Грирсон, — что эти упорные морозы когда-нибудь должны кончиться. Рано или поздно лед должен тронуться. Чем крепче мороз, тем сильнее оттепель. В один прекрасный день здесь наступят большие перемены! — Он с притворно-простодушным видом посмотрел на Броуди.
Тот прекрасно понял двоякий смысл этой тирады, но не был достаточно находчив, чтобы ответить в тон.
— Вот как? — заметил он только неуклюже и усмехнулся. — Вы мудрый человек, Грирсон.
— Вы мне льстите, мистер Броуди! Это просто тонкое чутье, то, что римляне называли «умение предсказать погоду».
— Да вы и ученый к тому же, я вижу.
— Мистер Броуди, — ничуть не смущаясь, продолжал Грирсон, — сегодня утром в мой дом залетел маленький реполов, он чуть не погиб от холода. — Грирсон покачал головой. — Такая погода, должно быть, ужасна для птичек… и для бездомных, которым негде укрыться. — Затем, не дав Броуди вставить ни слова, он прибавил: — Как поживает все ваше семейство?
Броуди заставил себя спокойно ответить:
— Очень хорошо, благодарю вас. Несси делает блестящие успехи в школе; вы, должно быть, слышали об этом. В нынешнем году она тоже возьмет все первые награды. — «Вот на-ка, выкуси! — подумал он про себя. — Небось, твоему взрослому остолопу всегда приходится уступать первое место моей умнице-дочке».
— Не слыхал. Что ж, это очень приятно. — Грирсон помолчал, потом сладеньким голоском спросил: — А от старшей дочери, от Мэри, давно получали известия?
Броуди заскрипел зубами, но овладел собой и сказал с расстановкой:
— Прошу вас не упоминать это имя в моем присутствии.
Грирсон изобразил величайшее смущение.
— Простите, ради бога, если я огорчил вас. Признаться, к этой вашей дочке я всегда питал слабость. Меня очень встревожила ее долгая болезнь. Но на днях кто-то говорил, будто она нашла себе место в Лондоне. Должно быть, ей помогла устроиться та семья из Дэррока — Фойли, я хочу сказать. Впрочем, вам, я думаю, известно не больше, чем мне. — Он прищурился и, посмотрев искоса на Броуди, добавил: — Я очень интересовался всей этой историей. Из простого человеколюбия, — вы, конечно, понимаете. Мне от души ее жалко было, когда бедный крошка умер в больнице.
Броуди смотрел ему в лицо как окаменелый, но пытка продолжалась.
— Говорили, что мальчик родился прехорошенький и доктору было ужасно неприятно, что он не сумел его спасти. Зато в матери он принял большое участие. И ничего удивительного — случай-то уж очень необыкновенный, а тут еще и воспаление легких, и другие осложнения. — Он печально потряс головой. — И какое несчастье, что отец ребенка погиб и не мог жениться и сделать ее честной женщиной!.. Ах, простите, мистер Броуди, я совсем забыл! Разболтался тут по глупости своей, а вам-то каково это слушать! — ехидно извинялся Грирсон. Он задел Броуди за живое, заставил его дрогнуть, и теперь у него хватило ума вовремя отступить.
Броуди видел его насквозь. Внутренне он корчился от злобы, но только сказал тихим, сдавленным голосом:
— Ваш ехидный язык может шуметь, как Велхолская речка, мне это решительно все равно.
Это был промах с его стороны, так как слова его давали повод возобновить травлю, и Грирсон не замедлил за него ухватиться. Он сказал с елейной усмешечкой:
— Вот это здорово, ей-богу! Вот уж подлинно несокрушимый дух! Можно только восхищаться, мистер Броуди, тем, как твердо вы переносите этот позор! Другой человек с таким видным положением в городе легко мог окончательно пасть духом после такого скандала, ведь целыми месяцами об этом трубили во всем городе!
— Шушуканье и уличные сплетни меня не трогают, — отпарировал Броуди с бурно вздымавшейся грудью. Он готов был убить Грирсона взглядом, но достоинство не позволяло ему употребить другое оружие, а гордость мешала уйти.
— Так, так, — раздумчиво протянул Грирсон, — я и говорю, другого совсем бы с ног свалило то, что он стал предметом негодования негодных святош и посмешищем всего города. Знаете, что я вам скажу, — добавил он, понизив голос с таким видом, словно это только что ему пришло в голову, — обыкновенного человека все это довело бы до того, что он запил бы с горя.
Броуди метнул на него взгляд сверху вниз из-под кустистых бровей. Вот как, значит, про него распространяют уже и эту клевету?
— Ничто так не поддерживает человека, как капелька спиртного, особенно в такую погоду! — вкрадчиво тянул Грирсон. — Ну, мне пора, холодно стоять тут и болтать. Будьте здоровы, мистер Броуди.
И, раньше чем Броуди успел что-нибудь сказать, Грирсон поспешно ретировался.
Он весь дрожал, озябнув от долгого стояния на морозе, но его согревал упоительный жар внутреннего довольства. Он ликовал, вспоминая, как что-то дрогнуло в суровых глазах Броуди, когда его остро отточенные стрелы попали в цель, он тешился тем бурным тяжким вздохом, который в конце концов вырвался у Броуди под действием их яда. Он хихикал, предвкушая, как будет острить на этот счет сегодня вечером в клубе. Все там лопнут со смеху, когда он перескажет им весь разговор. А почему ему и не унизить лишний раз этого упрямого быка? Что он о себе воображает, расхаживая с таким наглым, высокомерным видом? И какой человек способен был бы выгнать из дому родное дитя, как собаку, в такую ночь? Оттого и новорожденный умер. И Мэри это чуть не убило, если верить тому, что говорят люди: и воспаление легких, и родильная горячка — бог знает чего только она не перенесла! Хотя она и оказалась беспутной, а все же это безобразие со стороны отца так поступить с дочерью!
Погруженный в такие размышления, Грирсон уходил все дальше, пока совсем не исчез из виду. А Броуди смотрел ему вслед, сжав губы в одну тонкую изогнутую линию. «Вот так они поступают, — думал он. — Они бы рады побить его камнями, лягать его, кромсать его на клочки теперь, когда его положение пошатнулось». Но при одной этой мысли он гордо выпрямился. Кто сказал, что его положение пошатнулось? Пусть те, кто так думает, подождут — и увидят. Всю эту неприятность пронесет как тучу, через месяц-другой ее будут помнить только очень смутно. Подлинные его друзья, дворяне, видные люди их округи, отнесутся к нему только сочувственно, пожалеют его. При воспоминании обо всем, что он пережил, его стиснутые губы слегка дрогнули. Те несколько недель, когда Мэри лежала в больнице и была между жизнью и смертью, он оставался тверд и непоколебим, как скалистый утес, непреклонный в своем решении отречься от дочери. Он считал, что она сама своим поведением осудила себя на изгнание из общества, и открыто заявлял, что предоставит ей гнить вне круга порядочных людей. Ни немая печаль жены, ни громкие пересуды и сильно поколебавшийся авторитет его в городе, ни жестоко уязвившая его беседа с глазу на глаз с доктором Ренвиком, ни позор публичных оскорблений и обвинений — ничто не поколебало его, не сломило его упорства. Он не желал больше видеть Мэри, и непреклонность его решения теперь утешала его, помогала успокоиться. Люди так и не узнают, сколько он выстрадал: удар, нанесенный его гордости, был почти смертелен. Со злобным удовольствием он подумал о том, чем утешался все эти горькие месяцы, — о катастрофе на Тэйском мосту! О смерти внебрачного ребенка Мэри он думал без всякого удовлетворения — он с самого начала отрекся от него, — но мысль о размозженном теле Фойля (печальные останки его были найдены и теперь гнили в дэррокской земле) редко покидала его. Она была бальзамом для его уязвленного тщеславия. Его воображение упивалось ужасными подробностями. Ему было все равно, что погибла сотня других людей. Все крушение было в его глазах лишь актом справедливого возмездия. Денис был единственный человек, обидевший его, посмевший дать ему отпор, — и теперь он мертв. Сладкое утешение!
Он повернулся, чтобы войти в лавку, но его снова остановили. Из соседней двери с тревожной боязливостью кролика выскочил маленький человечек и поздоровался с ним. Это был Дрон. Хмурое лицо Броуди выразило презрение при виде того, как судорожно дергался этот человек. К нему вернулась самоуверенность, как всегда, когда он видел, что внушает другим страх, и он с презрительным равнодушием пытался угадать цель визита Дрона. «Хочет сообщить о появлении на свет нового отпрыска?» — предположил он, заметив, что у Дрона сегодня такой вид, точно он с трудом что-то скрывает.
