Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
Не успел мальчик испустить последний вздох, как в комнату вбежали Паскаль, Фелисите и Клотильда. При виде крови, залившей пол, доктор вскричал:
— Боже! Случилось то, чего я опасался! Бедное дитя! Никого не было при нем, все кончено!
Но тут все трое застыли, потрясенные тем, что произошло в следующую минуту. Тете Диде, которая стала как бы выше ростом, почти удалось подняться. В ее глазах, устремленных на маленького покойника, бледного, навеки затихшего, на брызги и лужицу застывающей крови, впервые блеснула мысль после бесконечного двадцатидвухлетнего сна. Вопреки тяжелому безумию ночи, навеки окутавшей ее разум, где-то в глубине памяти тети Диды, очевидно, дремали далекие воспоминания, которые внезапно пробудились под влиянием этого страшного удара. И, всеми забытая, она вновь ожила, вышла из небытия, прямая, иссохшая, — воплощение ужаса и скорби.
Несколько мгновений она прерывисто дышала. Затем, вся дрожа, пробормотала только одно слово:
— Жандарм! Жандарм!
Паскаль, Фелисите, Клотильда поняли. Содрогнувшись, они невольно посмотрели друг на друга. Перед их глазами предстала вся бурная жизнь старухи, их праматери, — отчаянная страсть ее юности, долгие страдания зрелого возраста. Два страшных потрясения тяжело отразились на ней: в первый раз — она была тогда в расцвете сил — жандарм пристрелил как собаку ее любовника, контрабандиста Маккара, во второй раз — много лет спустя другой жандарм выстрелом из пистолета размозжил голову ее внуку, повстанцу Сильверу, жертве кровавых семейных раздоров. Тетю Диду неизменно преследовала чья-нибудь кровь. Теперь ее сразило третье потрясение: снова пролилась кровь, оскудевшая кровь ее рода, и старуха видела, как она медленно течет и скапливается на полу, а побелевший царственный ребенок засыпает навек, без кровинки в лице.
Трижды прошла перед тетей Дидой минувшая жизнь, с ее страстью и мукой, жизнь, над которой тяготел закон искупления.
— Жандарм! Жандарм! Жандарм! — пролепетала она.
И рухнула в кресло как подкошенная. Все решили, что она умерла.
Наконец прибежала сиделка, попыталась оправдаться, хотя и была уверена, что ее прогонят. Доктор помог ей уложить тетю Диду в постель и установил, что больная еще жива. Она умерла только на следующий день в возрасте ста пяти лет трех месяцев и семи дней от кровоизлияния в мозг, вызванного последним ударом судьбы.
Паскаль сразу же сказал матери:
— Ей осталось жить не больше суток, завтра она умрет… Подумать только, сначала дядя, потом она и этот несчастный ребенок, удар за ударом, сколько горя, сколько смертей! — Он не договорил, потом добавил, понизив голое: — Семья редеет, старые деревья падают, а молодые умирают на корню.
Фелисите подумала, что это новый намек. Она была искренне расстроена трагической смертью маленького Шарля. Но, несмотря ни на что, она почувствовала огромное облегчение. Пройдет неделя, умерших перестанут оплакивать и можно будет наконец успокоиться при мысли, что весь ужас, связанный с Тюлет, кончился, что слава семьи наконец возродится и засияет в веках.
Тут г-жа Ругон вспомнила, что у нотариуса так и не ответила на обвинение, вырвавшееся у ее сына; и из бравады она сама заговорила о Маккаре:
— Вот видишь, от служанок толку мало! Здесь была сиделка, а чему она помешала? Так и дядюшке не помогло бы, если бы за ним ухаживали, все равно он превратился бы теперь в прах.
Паскаль, как всегда, склонился в почтительном поклоне:
— Вы правы, матушка.
Клотильда упала на колени. В этой комнате, полной крови, безумия и смерти, вновь проснулась ее вера ревностной католички. Из глаз струились слезы, руки были сложены, и она истово молилась о дорогих существах, которых не стало. Боже! Да прекратятся навек их страдания, да простятся им прегрешения, да воскреснут они для новой жизни и вечного блаженства! И она просила за них со свойственной ей горячностью, боясь ада, где после тернистого земного пути человек будет мучиться вечно.
И с этого печального дня Паскаль и Клотильда, навещая больных, шли к ним исполненные еще большей жалости, теснее прижавшись друг к другу. Быть может, у доктора укрепилось сознание собственной беспомощности перед неизбежностью болезни. Единственно правильным было предоставить природе делать свое дело, устранять по мере сил зло и трудиться лишь ради конечной цели — здоровья и могущества человечества. Но когда теряешь близких, когда они умирают в страданиях, в сердце остается возмущение против болезни, непреодолимая потребность бороться с ней и победить ее. И никогда доктор не испытывал большего удовлетворения, чем в те дни, когда ему удавалось при помощи впрыскивания прервать тяжелый приступ и видеть, что стонущему больному становится легче и он засыпает. Клотильда же в таких случаях еще больше восхищалась Паскалем, гордилась им, как будто их любовь была святыми дарами, которые они несли страждущему человечеству.
XОднажды утром, как и всегда раз в три месяца, Мартина взяла у доктора Паскаля расписку на тысячу пятьсот франков, чтобы получить у нотариуса Грангийо эту сумму, которую она называла «их рентой». Паскаль удивился, что срок платежа наступил так скоро. Возложив на Мартину все заботы по улаживанию денежных дел, он никогда так мало не интересовался ими, как теперь. Они с Клотильдой сидели под платанами и, вдыхая свежесть родника, неутомимо напевавшего свою песнь, целиком отдавались единственной радости — жить, как вдруг вернулась служанка в полном смятении.
Она была настолько взволнована, что не сразу обрела дар речи.
— Ах, боже мой! Боже мой!.. Господин Грангийо уехал!
Паскаль сначала не понял.
— Не беда, голубушка, спешки нет, сходите к нему в другой раз.
— Да нет же! Нет! Он уехал, понимаете, уехал совсем!
И тут, словно сквозь прорвавшуюся плотину, полились слова, и в них разрешилось чрезвычайное волнение Мартины.
— Выхожу я на улицу, издали вижу, столпились люди у его дверей… Я похолодела, чувствую, случилось несчастье. Дверь закрыта, все жалюзи спущены, дом будто вымер… И тут мне говорят, что нотариус удрал, не оставил ни одного су, и все вкладчики разорены…
Она положила расписку на каменный стол.
— Вот она, ваша бумажка! Все кончено, у нас нет больше ни гроша, мы умрем с голода!
Она не могла сдержать слез и заплакала навзрыд; ее сердце скряги сжималось от страха — она боялась потерять все свое состояние, оказаться в нищете.
Клотильда была потрясена, но молчала, устремив глаза на Паскаля, а он, казалось, в первую минуту просто не поверил Мартине. Он пытался успокоить служанку. Полно! Да полно же! Не надо так волноваться. Если она почерпнула свои сведения у городских кумушек, возможно, это только сплетни, — у страха глаза велики. Г-н Грангийо в бегах, г-н Грангийо — вор, это звучит чудовищно, неправдоподобно! Ведь он честнейший человек! Уже свыше ста лет его контора пользуется любовью и уважением всего Плассана. Деньги там, говорят, в большей сохранности, чем во Французском банке.
— Подумайте сами, Мартина, такая катастрофа не грянула бы как гром среди ясного неба, ей предшествовали бы дурные слухи… Черт побери! Долголетняя честность обязывает человека, от нее не отказываются за одну ночь!
Она в отчаянии махнула рукой.
— Ах, сударь, оттого-то я и горюю, ведь тут есть доля моей вины. Я… вот уже несколько недель, как до меня доходили разные слухи… Вы-то, конечно, ничего не знаете, вы даже не знаете, на каком свете живете…
Паскаль и Клотильда улыбнулись, Мартина была права, — они любили друг друга, отдалялись от людей, витали в облаках, воспарив так высоко, что до них не доходили отзвуки обыденной жизни.
— Но эти сплетни были уж очень гадкие, и я не хотела вас беспокоить, думала, люди врут…
И она рассказала, как одни попросту обвиняли г-на Грангийо в том, что он играет на бирже, другие утверждали, что он содержит любовниц в Марселе. Кутежи, преступные страсти. И она снова запричитала.
— Боже мой! Боже! Что с нами будет? Мы все умрем с голода!
Ее слова заронили сомнение в душу Паскаля, и, расстроенный тем, что и глаза Клотильды тоже наполнились слезами, он попытался собраться с мыслями, вникнуть в то, что произошло. Давным-давно, когда он еще практиковал в Плассане, он внес г-ну Грангийо в несколько приемов сто двадцать тысяч франков, процентов с которых хватало им на жизнь вот уже шестнадцать лет; нотариус выдал ему расписки на все внесенные суммы. Это, без сомнения, даст Паскалю возможность подтвердить свои права частного кредитора. Но тут в его памяти всплыло неясное воспоминание: он не мог точно припомнить числа, но однажды под благовидным предлогом нотариус взял у него доверенность на право помещения всех его денег или только части под залог недвижимого имущества; он даже был убежден, что в доверенности не проставлено имя держателя. Паскаль не знал, воспользовался ли нотариус этим документом; самому же ему никогда не приходило в голову спросить, как распорядился г-н Грангийо его капиталом.
