Оноре Бальзак - Шуаны, или Бретань в 1799 году
Не желая, чтобы Юло слышал столь важное признание, какое она собиралась сделать, мадмуазель де Верней поманила к себе графа и сказала ему на ухо несколько слов. У г-на де Бована вырвался глухой возглас удивления, и он растерянно посмотрел на Мари. Она поспешила дополнить пробужденное ею воспоминание и, прислонившись к камину, приняла позу, выражавшую простодушие и детскую невинность. Граф преклонил колено.
— Мадмуазель, — воскликнул он, — умоляю вас даровать мне прощение, хотя я и недостоин его.
— Мне нечего прощать, — сказала она. — У вас сейчас так же мало оснований для раскаяния, как мало их было для наглого утверждения в Виветьере. Но эти тайны выше вашего разумения. Только знайте, граф, — добавила она строгим тоном, — дочь герцога де Верней великодушна, и ваша участь горячо ее заботит.
— Даже после такого оскорбления? — спросил граф с какой-то горестью.
— Иные люди стоят столь высоко, что оскорбление не может их коснуться. Граф, я из числа таких людей.
Девушка произнесла эти слова с такой благородной и гордой осанкой, что внушила пленнику уважение к себе, а для Юло вся эта интрига стала еще менее ясной. Он поднял руку, словно хотел закрутить усы, и тревожно поглядел на мадмуазель де Верней, но она красноречивым знаком дала ему понять, что не отклоняется от своего плана.
— А теперь побеседуем, — сказала она, помолчав. — Франсина, голубушка, принеси свечи.
Очень искусно она перевела разговор на те времена, которые всего лишь несколько лет стали старым режимом. Живостью своих замечаний и характеристик она помогла графу перенестись в это прошлое и с такой тонкой любезностью подготовляла его реплики, дала ему столько случаев блеснуть остроумием, что в конце концов де Бован решил, что никогда еще он не бывал столь приятным собеседником; он помолодел от этой мысли и попытался внушить обворожительной хозяйке то высокое мнение, которое сам имел о своей особе. Лукавая девушка с удовольствием испробовала на нем все пружины кокетства и обольщала его с особым искусством, ибо для нее это было только игрой. То она взглядом подавала ему надежду на быстрый успех, то словно удивлялась силе своего увлечения и вдруг выказывала холодность, все более очаровывая графа и незаметно усиливая его внезапно возгоревшуюся страсть. Она в точности напоминала рыболова, который время от времени вытаскивает удочку, чтобы посмотреть, клюет ли рыба. Граф попался на приманку наивного удовольствия, с которым его избавительница выслушала два-три довольно удачных его комплимента. Эмиграция, Республика, Бретань, шуаны были теперь за тысячу лье от его мыслей. Юло сидел, выпрямившись, безмолвный, неподвижный, суровый, как бог Терминус[27]. По недостатку образования он совершенно не был способен вести подобные разговоры. Он охотно допускал, что эти два собеседника говорят нечто весьма остроумное, но все силы свои напрягал на то, чтобы понять их и разгадать, не кроется ли за их словами заговора против Республики.
— Мадмуазель, — говорил граф, — Монторан из старинного рода, хорошо воспитан, довольно красив, но в нем совсем нет галантности. Он слишком молод, не видел Версаля, и поэтому воспитание его не было завершено: например, вместо того чтобы очернить противника, он скорее расправится ножом. Он может любить бурно, но у него никогда не будет тонкой изысканности обращения, отличавшей Лозена, Адемара, Куаньи и многих других!.. Он совсем не обладает приятным искусством говорить дамам милые пустяки, которые в конечном счете нравятся им больше, чем порывы страсти, очень быстро утомляющие их. Да, он из породы покорителей сердец, но у него нет ни их беспечности, ни их грации.
— Я это заметила, — подтвердила Мари.
«Ах! — молвил про себя граф. — Как она это сказала и как взглянула на меня! Несомненно, я очень скоро буду с нею в отношениях весьма коротких. И, ей-богу, чтобы принадлежать ей, я готов поверить всему, в чем ей угодно будет меня уверить».
Подали обед; граф предложил Мари руку. За столом она исполняла обязанности хозяйки с большой учтивостью и тактом, которые прививаются лишь воспитанием и утонченной жизнью при дворе.
— Теперь уходите, — сказала она Юло, когда встали из-за стола. — Он будет бояться вас, а если я останусь с ним наедине, я быстро узнаю от него все, что мне надо знать. Он дошел до такого состояния, когда мужчина говорит женщине все, что думает, и смотрит на все лишь ее глазами.
— А потом? — спросил Юло, явно намереваясь потребовать выдачи пленника.
— О! Потом он будет свободен! — ответила Мари. — Свободен, как ветер.
— Но ведь его захватили с оружием в руках!..
— Нет, — возразила она, прибегнув к той шутливой софистике, какой женщины любят опровергать неоспоримые доводы, — нет, я его обезоружила.
— Граф, — сказала она, вернувшись в комнату, — сейчас я добилась для вас свободы. Но услуга за услугу, — прибавила она и, склонив голову, взглянула на него с улыбкой, как будто хотела о чем-то попросить.
— Просите у меня все, что пожелаете, даже мое имя, даже честь мою! — воскликнул он в экстазе. — Я все сложу к вашим ногам.
Он подошел к ней и хотел схватить ее руку, надеясь, выдать свое желание за признательность. Но мадмуазель де Верней трудно было обмануть. По-прежнему мило улыбаясь, чтобы не лишать надежды нового поклонника, она отступила от него на несколько шагов и сказала:
— Неужели вы хотите, чтобы я раскаялась в своем доверии к вам?
— У молодых девушек воображение, видимо, работает быстрее, чем у женщин! — ответил он, улыбаясь.
— Девушка может потерять больше, чем женщина.
— Это правда! Надо быть осторожным, когда владеешь сокровищем.
— Оставим этот язык и поговорим серьезно, — сказала она. — Вы даете бал в Сен-Джемсе. Говорят, у вас там склады, арсеналы и резиденция вашего правительства... Когда будет бал?
— Завтра вечером.
— Вас не удивит, господин де Бован, что женщина, жертва клеветы, с женским упорством хочет добиться блистательного удовлетворения за те оскорбления, которые ей нанесли, и, конечно, в присутствии свидетелей перенесенных ею оскорблений. Поэтому я хочу попасть на ваш бал. Прошу вас, будьте моим защитником с той минуты, как я появлюсь там, и до той минуты, как я уйду... Мне не надо вашего честного слова, — сказала она, видя, что он приложил руку к сердцу. — Я ненавижу клятвы, они слишком похожи на предосторожность. Скажите только, что вы обязуетесь охранять меня от всякого преступного или позорного посягательства. Обещайте мне искупить свою вину, объявив, что я действительно дочь герцога де Верней, но обойдите молчанием те бедствия, на которые меня обрекло отсутствие отеческого попечения, и мы будем квиты. Ну? Два часа быть на балу покровителем женщины — разве это слишком дорогой выкуп?.. Право, больше вы не стоите... Ни одного обола!
И улыбкой она лишила эти слова всей их горечи.
— А что же вы потребуете за мое ружье? — смеясь, спросил граф.
— О, больше, чем за вас самого!
— Что же именно?
— Молчания! Поверьте мне, Бован, женщину может разгадать только женщина. Я уверена, что, если вы обмолвитесь хоть одним словом, я могу погибнуть в пути. Вчера несколько пуль предупредили меня, с какими опасностями я могу повстречаться на дорогах. О, эта дама искусная охотница и не менее ловкая камеристка. Ни одна горничная не раздевала меня так проворно, как она. Пожалуйста, постарайтесь, чтобы мне не пришлось опасаться на балу чего-либо подобного...
— Вы будете там под моей защитой, — гордо ответил граф. — Но, стало быть, вы поедете в Сен-Джемс ради Монторана? — грустно спросил он.
— Вы хотите знать больше, чем знаю я сама, — со смехом сказала она. — А теперь ступайте, — добавила она, помолчав. — Я сама выведу вас из города, ведь вы здесь воюете друг с другом, как каннибалы.
— Значит, хоть немножко, но вы принимаете во мне участие? — воскликнул граф. — Ах, мадмуазель! Позвольте мне надеяться, что вы не останетесь равнодушны к моей дружбе, ибо мне надо довольствоваться только этим чувством, — добавил он с фатовским видом.
— Какой прорицатель! — сказала она с тем веселым выражением, которое принимают женщины, когда хотят сделать признание, не роняя своего достоинства и не выдавая тайны своего сердца.
Затем она надела шубку и проводила графа до Колючего гнезда. Дойдя до конца тропинки, она сказала:
— Господин де Бован, никому ни слова, даже маркизу. — И она приложила палец к губам.
Осмелев от ласкового взгляда мадмуазель де Верней, граф взял ее за руку, и она милостиво это разрешила; он нежно поцеловал ей руку.
— О мадмуазель! Располагайте мною, я ваш на жизнь и на смерть! — воскликнул он, увидев себя вне опасности. — Но хотя я обязан вам не менее, чем своей матери, мне будет очень трудно ограничиться только чувством признательности...
И он быстро пошел по тропинке. Мари подождала, пока он не поднялся на скалы Св. Сульпиция, а затем, удовлетворенно покачав головой, тихо сказал себе:
