Джордж Дюморье - Трильби
Минутная пауза, и несметная толпа, охваченная единым порывом, встает — в воздухе мелькают шляпы, платки, зал бушует, гремят овации, несутся неистовые крики: «Виват, Ла Свенгали! Брависсимо, Ла Свенгали!..»
Рядом с женой на сцене стоит Свенгали, он целует ей руку, они кланяются и удаляются, занавес закрывается за этими удивительными артистами, но раздвигается для них снова, и снова, и снова!
Таков был дебют Ла Свенгали в Париже.
Он длился не более часа, из которого добрая четверть ушла на приветствия и овации!
Автор, увы, не музыкант (как, безусловно, уже выяснили его музыкальные читатели), он скорее почитатель легкой, чем серьезной, музыки. Он глубоко сожалеет о неуклюжести и неубедительности своей смелой (и несколько самоуверенной) попытки вспомнить впечатления тридцатилетней давности, воскресить незабвенную, драгоценную память о премьере в концертном зале Цирка Башибузуков.
Если б я мог привести здесь серию двенадцати статей Берлиоза, озаглавленных «Ла Свенгали», которая была перепечатана отдельным изданием из музыкального журнала «Эолова арфа» и стала теперь библиографической редкостью!
Или красноречивейшую статью Теофиля Готье «Мадам Свенгали — женщина или ангел?», в которой он доказывал, что испытать на себе власть подобного голоса можно и не имея музыкального уха, а «глаз художника» (таковым он обладал!) не обязателен для того, чтобы пасть жертвой ее «прекраснейшего образа». Он доказывал, что для этого достаточно быть просто человеком! Я запамятовал, в каком именно журнале появилась эта хвалебная ода; она не вошла в полное собрание его сочинений.
Или вздорный, впадающий в крайность, колкий памфлет господина Благнера о тирании «Свенгализма», где он пытался доказать, что виртуозность, доведенная до таких вершин, — порочна; что она является акробатикой голосовых связок и восхищает лишь галлов с их «истерической сентиментальностью» и что это феноменальное развитие гортани и низменные восторги по поводу чисто физических свойств наносят удар всей настоящей музыке, ибо все это ставит Моцарта, Бетховена (и даже его самого) на одну доску с Беллини, Доницетти, Оффенбахом, с любым итальянским шарманщиком, с любым шарлатаном ненавистных парижских тротуаров и низводит высочайшую музыку (даже его собственную!) к уровню кафешантанного припева!
Вот и все, что можно сказать относительно «Благнеризма» против «Свенгализма».
Боюсь, что скромные размеры этой повести не позволяют мне привести здесь еще многие шедевры технически-музыкальной критики.
Но, кроме того, у меня есть к этому и другие причины.
Трое наших героев пошли пешком до бульвара. Одни они молчали среди толпы, которая лилась шумным, говорливым потоком из Цирка Башибузуков и запрудила всю улицу Сен-Оноре.
Они шли под руку, как обычно, но на этот раз Билли был посредине. Ему хотелось ощущать теплую, благотворную близость двух своих любимых старых друзей. Казалось, он снова обрел их после долгой пятилетней разлуки. Горячая любовь к ним переполняла его сердце; от полноты чувств он все еще был не в силах говорить!
Сердце его исходило любовью к самой любви, к жизни и смерти, любовью ко всему, что было, есть и будет, — совсем как в прежние дни.
Он готов был обнять своих друзей прямо среди улицы, при всех, обнять от счастья, что это не сон, не обманчивый мираж. Он снова стал самим собой после пяти долгих лет, как бы пробудился от летаргии — и этим он был обязан Трильби!
Что чувствовал он к ней? Он еще и сам не знал. Его чувство было слишком большим, чтобы его измерить, а горестные сожаления, связанные с прошлым, были, увы, слишком тяжелыми И потому хотелось подольше ни о чем не думать, продлить блаженные мгновения. Как глухой, к которому после многолетнего перерыва вернулся слух, он наслаждался вновь обретенной способностью слышать, отгоняя от себя те печальные предчувствия, что носились в воздухе, грозя неминуемо обрушиться на него в дальнейшем.
Таффи и Лэрд тоже молчали: голос Трильби все еще звучал в их душе, образ ее стоял перед глазами; они были потрясены, и это угнетало их и сковывало.
Ночь была теплая, ароматная, почти как в середине лета. Они зашли в первое же кафе, которое встретилось им по пути на бульваре Мадлен (совсем по-старому), сели за единственный незанятый столик прямо среди тротуара и заказали по кружке пива. Кафе было битком набито посетителями, в воздухе стоял гул голосов, у всех на устах была Ла Свенгали.
Первым заговорил Лэрд. Он залпом осушил свою кружку и заказал другую; закурил сигару и сказал:
— И все же я не верю, чтобы это была Трильби!
В этот вечер они впервые за все пять лет упомянули ее имя.
— Боже праведный! — откликнулся Таффи. — Неужели вы в этом сомневаетесь?
— Нет, нет! Это Трильби! — сказал Билли.
Тогда Лэрд начал доказывать, что даже если не принимать во внимание неспособность Трильби научиться петь правильно ввиду полного отсутствия у нее слуха и забыть о ее неприязни к Свенгали в прошлом, теперешняя ее внешность сильно отличается от прежней. Он тщательно разглядывал в бинокль ее лицо и нашел, что оно длиннее и уже, глаза гораздо больше и выражение их совсем другое; Ла Свенгали выше и полнее, плечи более широкие и покатые, и тому подобное.
Но остальные двое и слушать его не захотели, сочли его фантазером и заявили, что узнали даже ее старую манеру разговаривать — в ее теперешнем певческом голосе, особенно когда она берет низкие ноты. И они начали толковать о дивном ее концерте, как и все вокруг. Маленький Билли был в ударе, его дифирамбы отличались таким красноречием и прекрасным знанием музыки вообще, что произвели на них большое впечатление. Они очень обрадовались и почувствовали душевное облегчение, ибо тревожились за него, боясь, что после всего, что было в прошлом, ее внезапное появление будет для него слишком большим потрясением.
Казалось, он парит на крыльях счастья и страшно горд — непонятно почему! Глаза его горели новым огнем, будто вся та музыка, которую он услышал, не только вернула ему радостное ощущение жизни, но и удвоила его радость от встречи с ними. По-видимому, его страстная любовь к ней покрылась пеплом забвения — и слава богу!
Но Маленький Билли прекрасно понимал, что это не так.
Он знал, что старая любовь вспыхнула с новой силой, но она так огромна, что он еще не в силах осознать ее. Не чувствовал он еще и тех страшных мук ревности, которые в будущем привели его к гибели. Он дал себе отсрочку на сутки.
Но ему не пришлось ждать так долго. В ту же ночь, после короткого тревожного сна, он проснулся, сознавая, что поток захлестнул его; с неумолимой ясностью он понял, как безнадежно, отчаянно, мучительно любит эту женщину, которая могла бы принадлежать ему, но была теперь женой другого. Женой человека, стоявшего несоизмеримо выше его самого; ему она обязана тем, что стала самой прославленной женщиной в мире — царицей из цариц, богиней! Ибо что значил трон земной по сравнению с тем поклонением, которое она возбуждала в тех, кто видел ее и слышал! А как прекрасна она была! Как прекрасна! И какую, должно быть, чувствует любовь к человеку, который терпеливо учил ее и открыл ее гениальность ей самой и всему свету! А сам Свенгали тоже великолепен: высокий, властный — великий артист с головы до ног!
И воспоминание о них — рука об руку, учителя с ученицей, мужа с женой, улыбающихся в ответ на невероятный триумф, который они вызвали, — ударило по сердцу, ошеломило болью. Он вскочил с постели и заметался по тесной, душной комнате, призывая на помощь многолетнюю душевную летаргию, молясь, чтобы та вернулась, как желанная подруга, утишила его волнение, не покидала до самой смерти!
Куда было деваться, где искать спасения от воспоминания о сегодняшнем вечере, которое отныне будет вечно его преследовать, и от тех старых воспоминаний, что воскресли из могилы во всем своем великолепии и блеске.
Как быть, чем утолить неизбывную жажду видеть ее, слышать звук ее голоса — ежедневно, ежечасно, — как жаждет голодный нищий куска хлеба, глотка воды, крова над головой?
Тысячи мелких, трогательных, несказанно милых подробностей ее изменчивой внешности вставали в его уме; непередаваемые интонации этого нового чуда — ее прекраснейшего голоса — звенели в его ушах, пока он чуть ли не закричал от отчаянья. И сладостный яд несбыточных поцелуев —
Плод больной мечты,Ибо уста ее принадлежат другому…
И мрачная, неистовая ревность — несчастное наследие артистических душ, сынов Адама, — пытка для творческого, легковоспламеняющегося воображения, склонного к идеализации, и все же, увы! не строющего никаких иллюзий. Пробыв три или четыре часа в таком состоянии, Билли почувствовал, что больше не выдержит, безумие стояло у его порога. Кое-как одевшись, он вышел из комнаты и постучался в дверь к Таффи.
