Марсель Эме - Человек, проходящий сквозь стены

Марсель Эме

Человек, проходящий сквозь стены

На Монмартре, в четвертом этаже дома 75-бис по улице Оршан, жил-был замечательный человек по фамилии Дютийель. Замечателен же он был тем, что обладал завидным даром проходить сквозь стены, не испытывая при этом ни малейшего неудобства. Он носил пенсне, маленькую черную бородку и работал мелким чиновником в министерстве регистрации. Зимой он добирался до работы на автобусе, а летом надевал шляпу-котелок и шел пешком.

Дютийелю шел уже 43 год, когда он случайно обнаружил свой дар. Однажды вечером, когда он находился в передней своей крохотной холостяцкой квартирки, неожиданно погас свет. Дютийель двинулся наугад в темноте, а когда электричество вспыхнуло вновь, оказалось, что он стоит на лестничной площадке четвертого этажа. Поскольку дверь его квартиры была заперта изнутри на ключ, это странное происшествие заставило Дютийеля крепко задуматься, и, несмотря на доводы рассудка, он решил вернуться к себе точно так же, как и вышел – то есть сквозь стену. Однако эта поразительная способность, так мало отвечающая его устремлениям, не переставала его тревожить. Назавтра, в субботу, Дютийель воспользовался тем, что был укороченный рабочий день, и отправился к районному врачу, чтобы изложить ему свою ситуацию. Убедившись, что пациент говорит правду, доктор осмотрел его и нашел причину болезни в спиральном отвердении странгуляционной стенки щитовидной железы. Он предписал больному вести активный образ жизни и дважды в год принимать порошок, состоящий из рисовой муки и горомна кентавра.

Приняв первый порошок, Дютийель убрал лекарство в ящик стола и начисто забыл о нем. Что касается активного образа жизни, то его обязанности на работе были строго регламентированы и не позволяли никаких излишеств в этом смысле, а в свободное время Дютийель читал газету и возился со своей коллекцией марок, так что и тут ему не приходилось бессмысленно расточать свою энергию. Таким образом, через год его способность проходить сквозь стены все еще оставалась при нем, но Дютийель не был склонен к приключениям и равнодушен к соблазнам воображения, так что если он и пользовался своим даром, то разве что по недосмотру. Даже в свою квартиру он не стремился возвращался иначе, чем через дверь, открывая замок с помощью ключа, как все обычные люди. Возможно, он так бы и состарился в мире своих привычек, не испытывая соблазна щегольнуть своим даром, если бы его существование не было потревожено неожиданной переменой. Его непосредственный начальник, месье Мурон, был назначен на другое место, а взамен него поставили некоего месье Лекюйера, который говорил отрывисто и носил усы щеточкой. С самого первого дня новому начальнику пришелся не по душе Дютийель с его пенсне на цепочке и черной бородкой, и он стал обращаться со своим подчиненным как с какой-то обременительной, никчемной рухлядью. Хуже всего, однако, было то, что Лекюйер собирался ввести у себя в отделе значительные реформы, словно нарочно предназначенные для того, чтобы смутить покой своего подчиненного. Добрых 20 лет Дютийель начинал деловые письма следующим образом: "В ответ на Ваше письмо от такого-то числа текущего месяца и напоминая Вам о нашем предшествующем обмене письмами, имею честь сообщить Вам, что…" Месье Лекюйер же требовал, чтобы эта формула была заменена другой, по-американски более энергичной: "В ответ на ваше письмо от такого-то числа, сообщаем вам, что…" Но Дютийель не смог привыкнуть к новой эпистолярной моде. Неосознанно он вновь и вновь возвращался к традиционному началу, с упорством, которое навлекало на него все растущее раздражение начальника. Атмосфера в министерстве регистрации становилась все более и более гнетущей. Утром Дютийель отправлялся на работу с тяжелым чувством, а вечером, уже в постели, ему случалось размышлять по целых четверть часа перед тем, как уснуть.

Раздраженный противодействием ретрограда, который сводил на нет все его реформы, Лекюйер сослал Дютийеля в полутемную каморку, прилегающую к его собственному кабинету. На маленькой узкой двери каморки, выходившей в коридор, красовалась выведенная прописными буквами надпись "КЛАДОВАЯ". Скрепя сердце Дютийель смирился с этим неслыханным оскорблением, но когда он вечером был у себя и читал в газете отчет о каком-то кровавом и чрезвычайно уголовном происшествии, он поймал себя на том, что мечтает, чтобы месье Лекюйер оказался в нем жертвой.

Однажды начальник ворвался в каморку, потрясая письмом, и взревел:

– Немедленно перепишите эту бумажонку! Перепишите, слышите, эту мерзкую бумажонку, которая позорит мой отдел!

Дютийель хотел возразить, но месье Лекюйер громовым голосом обругал его старым тараканом и, перед тем как удалиться, скомкал письмо и швырнул его в лицо подчиненному. Дютийель был человек скромный, но гордый. Оставшись один в своей каморке, он почувствовал, как у него полыхают щеки, и внезапно его постигло озарение. Поднявшись с места, он вошел в стену, разделяющую его комнатку и кабинет начальника, и высунулся из нее, но таким образом, чтобы с другой стороны была видна только его голова. Сидя за своим столом, месье Лекюйер ручкой, все еще пляшущей от гнева, переставлял запятую в тексте одного из служащих, посланном на его одобрение, когда внезапно до его слуха донесся кашель. Подняв голову, он с невыразимым ужасом увидел голову Дютийеля, приросшую к стене на манер охотничьего трофея. Мало того, голова была живой и сквозь пенсне на цепочке устремила на начальника полный ненависти взгляд. И, как будто этого было мало, она заговорила!

– Милостивый государь, – заявила голова, – вы хам, негодяй и подлец.

Разинув рот от ужаса, месье Лекюйер не мог оторвать глаз от кошмарного видения. Наконец, кое-как выдравшись из кресла, он выбежал в коридор и бросился к каморке. Дютийель, с ручкой в руке, сидел на своем обычном месте, и мирный вид его показывал, что он усердно работает. Начальник долго смотрел на него и, под конец пробормотав несколько слов, вернулся в свой кабинет. Но стоило ему снова сесть, как голова вновь появилась на стене.

– Милостивый государь, вы хам, негодяй и подлец!

Только за этот день кошмарная голова появилась на стене 23 раза, и в последующие дни ее визиты лишь участлись. Дютийель, которому эта игра пришлась по вкусу, уже не довольствовался тем, что обличал шефа. Голова произносила темные угрозы, к примеру, вещала загробным голосом, перемежающимся демоническим смехом:

– Гару! Гару! Волк-оборотень! (смех) Стоит такой мороз, что у сосульки хвост замерз (смех).

Слыша это, бедный начальник становился бледнее и начинал задыхаться. Его волосы поднимались на голове дыбом, а по спине тек ужасающий холодный пот. В первый же день он похудел на треть килограмма. В последующую за этим неделю, помимо того, что он принялся таять прямо-таки на глазах, он приобрел предосудительную привычку есть суп вилкой и отдавать честь стражам порядка. В начале второй недели к нему на квартиру прибыли санитары и отвезли месье Лекюйера в психиатрическую больницу.

Дютийель, освободившись от тирании начальника, смог вернуться к своим драгоценным оборотам: "В ответ на Ваше письмо от такого-то числа текущего месяца…" Однако этого уже было для него мало. Что-то в нем требовало выхода, какая-то новая, властная потребность, которая была не более не менее как потребностью проходить сквозь стены. Разумеется, он мог заниматься этим с легкостью, к примеру, у себя дома, и действительно, он не преминул воспользоваться этой возможностью. Однако человек, обладающий блестящими способностями, начинает чувствовать себя несчастным, если ему приходится все время использовать их в посредственных целях. Проходить сквозь стены не могло быть целью само по себе, это была лишь отправная точка приключения, которая требовала продолжения, развития и в конечном счете – награды. Дютийель прекрасно понимал это. Он чувствовал в себе жажду расширения, растущее желание проявить себя и превзойти себя же, и еще что-то вроде ностальгии, похожей на призыв с той стороны стены. К несчастью, как раз определенной цели ему и не хватало. В ее поисках он обратился к газете, и в первую очередь – к разделам о политике и спорте, которые представлялись ему наиболее достойными сферами действия, но, поняв после бесплодных поисков, что они не могли предложить ничего нового человеку, проходящему сквозь стены, погрузился в хронику событий. И вот там-то он наконец нашел то, что искал.

Первое ограбление, предпринятое Дютийелем, случилось в крупном кредитном учреждении на правом берегу Сены. Пройдя сквозь дюжину стен и перегородок, он проник внутрь сейфов, набил карманы банкнотами и, прежде чем уйти, оставил свою роспись красным мелом, выбрав псевдоним Гару-Гару. Фотография этой надписи с лихим росчерком в конце оказалась назавтра во всех газетах. Уже через неделю Гару-Гару приобрел невероятную популярность. Симпатии публики безоговорочно принадлежали этому фантастическому грабителю, который так беззастенчиво дразнил полицию. Каждую ночь Гару-Гару совершал все новые и новые подвиги, от которой страдали либо банки, либо ювелирные магазины, либо богатые обыватели. И в Париже, и в остальной Франции не оставалось ни одной женщины, хоть сколько-нибудь склонной к мечтам, которая не чувствовала бы страстного желания отдаться душой и телом ужасному Гару-Гару. После похищения знаменитого бриллианта Бурдигала и ограбления Муниципального кредита, которые произошли в одну и ту же неделю, восторг толпы достиг апогея. Министру внутренних дел пришлось отправиться в отставку, и вслед за ним полетел и министр регистрации. Но, хотя Дютийель и был теперь одним из самых богатых людей в Париже, он по-прежнему являлся на работу без опозданий, и даже начали поговривать, что его представят к академическим пальмам. По устрам в министерстве регистрации он обожал слушать комментарии коллег к новостям о своих подвигах. "Этот Гару-Гару, – увтерждали они, – необыкновенный человек, да что там – он сверхчеловек, просто гений!". Слыша подобные похвалы, Дютийель краснел от смущения, и глаза его за стеклышками пенсне блестели от признательности и удовольствия. Как-то раз эта благодатная атмосфера насколько расположила его к себе, что он счел долее невозможным хранить свое инкогнито. С подобием застенчивости оглядев своих коллег, которые столпились над газетой, взахлеб повествующей об ограблении Французского Банка, Дютийель скромно объявил: