Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Я не хочу завтра, я хочу сегодня! — снова закричала Кройндл, правда, на этот раз уже без прежнего ожесточения. — Сегодня же! Я уезжаю к отцу! Я больше не желаю…
Эстерка печально улыбнулась и мягко взяла Кройндл за руку:
— Ну, расскажи, расскажи уже. Что там еще случилось сегодня? Это ведь не в первый раз…
Такое родственное, сестринское поведение Эстерки было особым знаком. Она напомнила Кройндл, как они когда-то вдвоем устраивали маскарады, шушукались и высмеивали Йосефа, этого старого, вечно влюбленного холостяка, который теперь пляшет вокруг них обеих и сам уже не знает, кого же на самом деле любит и кого хочет, и вообще — одну из них или обеих вместе…
Вскипевший было гнев Кройндл прошел, растаял, как холодный пар, когда открывают входную дверь. Ослабев и затрепетав, она прижалась к мягкому боку Эстерки с той любовью, на которую способны только красивые, дружные между собой молодые женщины. Она будто извинялась за свою вспышку гнева и резкие слова.
— Вы не знаете, — сказала она, опустив глаза, на которые навернулись слезы, — не знаете, каким молодчиком он стал! Вы и я — мы ведь обе сегодня думали, что он наконец станет приличным человеком. Так красиво он излагал свою проповедь, так он всем понравился! Куда там… Он стал намного хуже…
— Что значит «хуже»?
— Уже сегодня после торжества, когда реб Нота собирался уехать ко «двору» помещика, ваш сынок стоял в дверях и что-то спросил у деда… Вы не помните, что он переспрашивал?
— Я? Нет, не помню.
— Зато я очень хорошо помню. Меня прямо в сердце кольнуло. «Дедушка, — спросил он, — вы действительно останетесь ночевать у помещика?» С чего это мальчишка полез с такими вопросами? Я по его глазенкам поняла, что он думает обо мне, а не о своем деде…
3
— О тебе?.. — переспросила Эстерка с деланым любопытством. В действительности она была уже в известной мере равнодушна к надоевшим ей жалобам Кройндл. Она знала их наизусть. Шалости сына, достигшего возраста бар мицвы, сейчас более, чем когда-либо, казались Эстерке детскими, не имеющими значения. Жалобы засидевшейся в девках Кройндл на слишком длинные руки подросшего мальчишки только заводили ее. Из-за такой ерунды Кройндл угрожала сбежать к своему отцу в Лепель и выйти замуж за бедного парня, которого для нее там отыскали… И вообще, в какое сравнение все это могло идти с таким огнем страсти, который в течение шести лет подряд жег «того самого» человека, пока он снова не нашел ее, Эстерку? В какое сравнение все это могло идти с тем сладким беспокойством, которое сегодняшняя прогулка вызвала в ее крови?.. Сейчас она была слишком занята собственными переживаниями, чтобы выслушивать глупости.
— Так как ты там говоришь? — задумчиво переспросила Эстерка. — Значит, именно тебя он имел в виду?
— Что это вы такая задумчивая?.. — пристально посмотрела на нее Кройндл. — Вы ничего не слышите из того, что вам говорят…
Она была уверена, что Эстерка все еще находится под впечатлением того свидания с Йосефом Шиком, которое она, Кройндл, невольно прервала сегодня. Ревность снова вскипела в ней.
— Да слышу я, слышу! — сразу же уловила своим острым слухом ее намек Эстерка. — Наверное, снова то же самое. Я имею в виду, что Алтерка опять что-то… то, что ты мне уже один раз рассказывала…
— То же самое? — снова разозлилась Кройндл. — То же самое, вы говорите? Кусать меня за руку и шептать на ухо, что он ко мне сегодня снова придет, — это то же самое? Хихикать и говорить, что только из страха перед дедом он пропустил пару последних ночей — это то же самое? Но теперь, когда его деда нет дома…
— Так он и сказал?
— Да, и еще много чего похуже. Черт его знает, откуда он их взял! Кто его этому научил?!
— Еще хуже? Какие это были слова?
— Неважно. Но в своей спальне я сегодня больше ночевать не буду. Нет! Пока он будет оставаться… Пока я буду…
— Хорошо-хорошо, Кройнделе! — попробовала ее успокоить Эстерка. Она попыталась погладить волосы Кройндл, но та отмахнулась:
— Пока он не уйдет из дома, совсем…
— Хорошо-хорошо-хорошо…
— Или пока я не уеду…
— Хорошо-хорошо-хорошо…
— Мне очень неприятно, что вы находитесь в моей спальне в то время, как я…
— Хорошо-хорошо! — соглашалась на все Эстерка, лишь бы прекратить этот неприятный для нее разговор и как можно быстрее остаться наедине с собой, с воспоминаниями о встрече на пожне, от которой все еще кипела ее кровь.
Но Кройндл этого не понимала. Она просто не могла уже остановиться.
— Вы говорите «хорошо-хорошо», но ничего не делаете…
— А что я могу сделать? Когда подрастет, он будет вести себя лучше…
— Он будет таким же, как его папенька!
— Ах, Кройнделе, прекрати! Не поминай покойников. Ты бы лучше сделала мне стакан чаю. У меня замерзли ноги.
— Что? По вашим щекам, Эстерка, это не заметно…
— Ах, Кройнделе, сердечная моя подруга! Если бы ты знала, что со мной сегодня произошло…
— Знаю, знаю! — ответила, отворачиваясь от нее, Кройндл.
— Ты, конечно, имеешь в виду Йосефа? То, что он со мной помирился? Ах, что ты знаешь!
— Я больше не буду вмешиваться в ваши дела. Больше никогда.
— Как хочешь! — пожала своими круглыми плечами Эстерка. — Как ты хочешь, Кройнделе! Может быть, ты права… Но если ты все-таки соберешься наконец дать мне стакан чаю, то добавь мне к нему немного… немного…
— Малинового сока!
— Нет, немного рому. Мне кажется, что…
— Рому? — широко раскрыла свои черные глаза Кройндл. — Чаю с ромом? Это ведь мужской напиток…
Красные пятна на смуглых щеках Эстерки расползлись на все ее лицо. Какое-то мгновение она не знала, что ответить, чем объяснить свое внезапное желание. Наконец она нашла подходящие слова:
— Я тебе уже сказала… У меня замерзли ноги. Я боюсь простудиться. Будь так добра!
Кройндл вышла на кухню, и Эстерка с долгим вздохом опустилась на свой глубокий полукруглый диванчик, который был будто специально сделан для ее широкого кринолина. Ее сердце все еще часто стучало, словно Кройндл только что поймала ее с поличным за каким-то преступлением.
Когда Эстерка немного успокоилась, а румянец смущения исчез с ее лица, ей стало ясно, что свою Кройндл она уже потеряла, потеряла навсегда. Той верной и преданной Кройндл, жившей ради своей подруги, больше нет. Они разговаривают теперь на двух совершенно разных языках. Одна из них переросла другую; и каждая знает только свое и думает о своем. В том, что касается интимных страданий и
