Ванда Василевская - Пламя на болотах
— Еще не умерли. А только умрут — вы только поглядите, как у них нос вытянулся… И ногти совсем синие. Ох, горе, горе… И уж такие хворые были, едва эту больную ногу волочили, а все, бывало, и печку затопят, и сварят, и за Авдотьей присмотрят… И пряли… еще вчера велели гребень на печку подать, хотели прясть. Видели полотенца, барышня? Все сами пряли. Мало кто так прядет, как они. Только больше уж не будут, не будут…
Загорелые пальцы больной едва заметно, но непрестанно шевелились.
— Видите, барышня? Прядут, смерть себе прядут. Дольше чем до утра не протянут. А вы, наверно, испугались?
— Нет…
— Испугались, барышня, я знаю. Ведь вы не привыкшая. А это уж третий день так. Что ж, мама ведь уже старые, старым умирать, а не молодым.
Ядвига возвращалась домой. Плескалось, шумело, колыхалось озеро. Но Ядвига не видела воды. Ей все мерещились коричневые пальцы с неустанными движениями прилежной пряхи.
«Может, она еще выздоровеет», — утешала она себя, хотя видела, что на лицо Петручихи уже легла печать смерти.
Больная умерла, как предсказывала Олеся, рано утром на следующий день. И умерла так тихо, что этого никто не заметил. Авдотья взобралась на печку.
— Бабушка!
Старуха не шевельнулась. Девочка нетерпеливо потянула ее за рукав.
— Бабушка!
— Бабушка спят, Авдотья, не буди их, — бросила Олеся, продолжая возиться у печки.
— Бабушка! — Углы рта девочки опустились, круглый подбородок задрожал.
— Да что ты так уперлась, девка? — рассердилась мать, но все же заглянула на печку.
Петручиха лежала неподвижно, с застывшим лицом. Нос еще больше заострился. Морщины возле глаз разгладились, губы, очерченные двумя резкими бороздами, слегка приоткрылись.
— Тише, тише, Авдотья, бабушка померли.
Девочка неуверенно подняла на мать голубые, как небо, и глубокие, как небо, глаза.
— Померли?
— Померли, доченька, померли… Ох, померли!
Новость разнеслась будто по воздуху. Не успел еще никто выйти из избы, чтобы сообщить ее, как стали сходиться соседи. Осторожно приоткрывали дверь, тихонько входили в избу.
— Вот и умерла Петручиха…
— Лежит, будто уснула.
— Беги, Авдотья, во двор, беги. Нехорошо ребенку сидеть возле покойника.
— Спокойно померла? — допрашивала Мультынючиха.
— Спокойно, я и не заметила. Авдотья вскарабкалась на печку, тянет за рукав, я говорю: оставь их в покое, пусть спят. Гляжу, а они уж и померли.
— Ночью, видно, померла.
— Уснула себе потихоньку.
— Дай бог всякому так помереть.
— Сколько Парфен намучился, когда его деревом в лесу придавило…
— А хотя бы и твой, Олеся… Кто его знает, как он умирал…
Олеся заплакала, вспомнив ужасное, испачканное в грязи лицо мужа, которого нашли в болоте возле деревни. Женщины сочувственно вздыхали.
— Ну, и у нее нога болела долго.
— Без болезни не умрешь. А все-таки неделю назад она еще ходила.
— Так оно бывает.
Люди входили, стояли некоторое Время, потом уходили, приходили новые. Крестились широким троекратным крестом, отвешивали поклоны перед иконой в углу, смотрели в темное разглаженное смертью лицо, вздыхали и возвращались к своей работе.
Олеся побежала к Кузьме с просьбой сколотить гроб.
— Околочу, сколочу как следует, выстругаю, как для себя сделаю. Ведь я тебя, Олеся, не раз на руках нес, когда мы из Германии шли. Тяжкая была дорога, тяжкая. Отец-то твой все хворал, а мать Юзека на руках несла, ты уж сама бежала. А как, бывало, устанешь, я тебя на руки брал. Хорошая женщина была твоя мать… Так я уж гроб сделаю как следует.
Гроб и вправду вышел хороший. Петручиха спокойно лежала в нем, одетая в темную юбку, в бархатную блузку вишневого цвета, с белой повязкой на голове. На шею дочь повесила ей серебряный рубль на красной ленте, а потом стала класть в гроб все, что покойная любила, чего она касалась каждый день, что ей могло понадобиться там, по ту сторону темной воды, куда она отправлялась.
— Дайте-ка льну, уж не прясть ей его, пусть возьмет хоть немного с собой.
— Я вот принесла кусочек хлеба, не знаю, есть ли у вас, положи, Олеся.
— Сними-ка, Параска, вон то полотенце над столом, они его сами вышивали.
— Олеся, сбегай-ка в амбар, может, найдутся где необмолоченные колоски.
— Не будет уж она больше жать, не будет!
— Сена бы горсточку. Вот здесь, возле ног, поместится.
— Не станет уж она ворошить сено, не станет!
— Невода бы кусочек, сколько она их чинила, вязала!
— Теперь уж не будет, не будет!
— Уголек дайте из печки! Мало ли она огня разжигала…
— Не разжигать уж ей огня, не топить печи, хвороста не носить!
— Ох, нет, нет…
— Олеся, дай-ка вторую пару лаптей, в далекий путь мать идет, пусть у них будут про запас.
— А кружку? Чтобы было чем напиться, если пить захочется.
Они клали, устанавливали, приглаживали, пока, наконец, темная юбка и бархатная блузка не исчезли под ворохом всякой всячины и, словно в раме, виднелось только спокойное темное лицо.
Осенние воды разлились широко, и поэтому можно было попасть из озера в старую заводь возле Плонских, а оттуда дальше на реку, огибающую кладбище. Мужики понесли гроб на берег озера, осторожно поставили его в большую широкую лодку, одну из тех, в которых летом перевозили сено с той стороны. Олеся держала за руку маленькую Авдотью. Девочка смотрела изумленными, ничего не понимающими глазами.
Крестьяне садились в большие лодки, в челноки в тяжелые дубы, в маленькие лодочки. Озеро было спокойное, матовое, как олово, под серым, пасмурным небом. Погребальная процессия медленно отчалила от берега. Захлюпали весла, как по команде, раздалось причитание женщин. Испуганная Авдотья залилась слезами.
Лодки медленно следовали за первой, на которой стоял гроб из белых сосновых досок, с черным крестом на крышке. Женщины постарше оделись в темное, но на головах у девушек, как всегда, цвели красные, желтые и коричневые платочки, и лодки напоминали пловучие грядки цветов.
— Ох, ох, о-о-ох! — плакали женщины, а весла погружались в воду, как по команде поднимаемые и опускаемые умелыми руками гребцов. Перед тем как сесть в последнюю лодку, Кузьма начертил на песке ровную линию и крест, чтобы траурная процессия не повлекла за собой следующих похорон, чтобы между ней и деревней вырос рубеж и знамение, преграждающее доступ к воде, которая сейчас была дорогой смерти.
У края озера пришлось сильнее работать веслами. Мелкая вода заросла камышом, лодки с трудом протискивались сквозь тростник. Лишь когда вошли в старое русло реки, окружающее хутор Плонских, стало опять полегче. Лодки почувствовали под собой глубину, плавно двинулись по волнам. Сверху, по тропинке между плетнями, сбежала Ядвига и стала торопливо отвязывать челнок. Она переждала, пока ее миновал Кузьма, и лишь тогда оттолкнулась от берега, медленно гребя в самом конце процессии. В одной из первых лодок она заметила темную голову Стефека — он плыл с девушками Кальчуков. Ядвига сжала губы — да, для Стефека все было просто и ясно.
Снова зашуршал тростник, под днищами лодок заскрежетал песок. К реке приходилось плыть через залитые осенней водой луга, по которым летом можно было пройти, не замочив лаптей.
Семен стоял у перевоза и смотрел на плывущих. Он махнул рукой Кузьме. Старик причалил.
— Ну, садись. Поедем вместе.
— Я и думал, зачем мне брать лодку, когда в твоей места хватит.
— Хватит, хватит. Вот и померла Петручиха…
— Да, померла.
— Помнишь, Семен, как она собиралась выходить за Макара?
— Помню, не такие ведь уж давние времена.
— Не давние? Может, и не давние. А мне кажется, что с той поры век прошел.
— Может, и так. Красивая была девушка, ух, красивая… Как сейчас вижу.
— Да, а что с того? Ни за тебя, ни за меня она не хотела.
— Да, только за Макара.
— Вот я и говорю, что с того? Мало она горя хлебнула?
— И с тобой бы хлебнула. И со мной тоже. Какое мое богатство, одна лодка на перевозе.
— А Олеся уж не в мать. Вся в отца вышла.
— А ведь тоже красивая.
— Э, какая там красивая! Вот та была точно, что красивая, Верочка…
— А что же это Юзека не видать?
— Юзек ушел с плотами.
— Стало быть, и не знает…
— Откуда ему знать? Придет, успеет узнать.
— Конечно. Дурные новости узнать всегда успеешь.
Лодки одна за другой причаливали к берегу. Кузьма и Семен подошли, чтобы помочь нести гроб. Его поставили на плечи четыре рослых мужика. Пока шли берегом, нести было легко. Потом ноги стали вязнуть в песке, скользить, пришлось замедлить шаг.
— Тяжело. Кто бы подумал, что она столько весит!
— Да не она! Доски тяжелые, да еще бабы напихали в гроб всякой всячины, сколько влезло.
