Стивен Крейн - Алый знак доблести. Рассказы
Келси презрительно фыркнул, видя такую нелепую выходку.
— Ты становишься просто-напросто старой гусыней!
Ей пришлось слегка улыбнуться, как смеется сквозь слезы ушибленный ребенок. Да, она не думала об этом всерьез. Она хотела только показать сыну, как она смотрит на его ужасающее душевное состояние.
— О да, конечно, я так не думаю, но мне сдается, что ты ведешь себя не лучше, чем пьяница. Мне хочется, Джордж, чтобы ты поступал иначе…
Теперь она была не такой холодной и строгой в своих поучениях, и Келси воспользовался случаем и попытался обратить все в шутку. Он рассмеялся над ее словами, но она покачала головой и продолжала:
— Да, я хочу, чтобы ты стал лучше. Не знаю, что из тебя получится, Джордж. Ты не думаешь о моих словах, словно это ветер в трубе. У тебя одна забота — уходить по вечерам. Я не могу затащить тебя ни в церковь, ни на молитвенное собрание; ты никуда со мной не ходишь, разве что уж нельзя отвертеться; ты ругаешься и раздражаешься бог знает как; ты никогда…
Сын прервал ее гневным жестом:
— Послушай-ка, а ты не думаешь о том, как я работаю?
Тогда она закончила свою проповедь на старый лад:
— Не пойму, что из тебя выйдет…
Затем надела свой чепец и шаль, подошла к нему и остановилась, выжидая. Своей позе она придала оттенок угрозы и непоколебимости. Джордж сделал вид, что погружен в газету. Маленькие щегольские часы на камине внезапно обнаружили свое присутствие, тикая громко и монотонно. Тогда она промолвила решительно:
— Ну, ты идешь?
Сын со злостью отбросил газету.
— Отчего ты не уйдешь и не оставишь меня в покое? — спросил он, почти выйдя из терпения. — Что ты мне надоедаешь? Можно подумать, что тебя подстерегают разбойники. Разве ты не можешь пойти одна или остаться дома? Тебе хочется идти, а мне нет, и ты все время стараешься меня вытащить. Ты же знаешь, что я не хочу…
И он закончил еще одним оскорбительным выпадом:
— Какое мне дело до этих старых пустозвонов! Мне тошно от них!
Мать отвернулась и отошла от него. А Джордж сидел насупившись. Потом он встал и поднял свою газету…
В этот вечер Джонс сообщил ему, что все остались настолько довольны вечеринкой у старика Бликера, что решили учредить клуб. Собрались в маленьком приветливом салуне и с превеликим энтузиазмом составили членский список. Поздно ночью старый Бликер был шумно избран президентом. До конца собрания он произносил речи, исполненные благодарности и удовлетворения. Келси вернулся домой ликуя. Он чувствовал, что, во всяком случае, может иметь истинных друзей. Установили членский взнос — один доллар каждую неделю.
Джордж был крайне увлечен. Много вечеров подряд он бодро проглатывал свой ужин, чтобы поскорее попасть в маленький веселый салун — обсуждать дела новой организации. Все участники были в полном восторге. В один из вечеров владелец салуна объявил, что готов принести в дар клубу половину арендной платы за весьма обширную комнату над его заведением. Это послужило поводом для великого ликования. Когда Келси, вернувшись домой, пытался подняться по лестнице, ноги у него сгибались, как китовый ус, а край каждой ступеньки как-то странно выдвигался вперед. На вопросы матери он только огрызался: «Да нигде я не был!» В других случаях он отвечал ей: «О, встретился кой с кем из друзей! А ты что подумала?»
В конце концов некоторые женщины из их дома пришли к выводу, что у старушки матери — необузданный сын. Они стали захаживать, чтобы выразить ей сочувствие. Часами они просиживали на кухне. А мать рассказывала им об остроумии, о способностях, о сердечности Джорджа.
XIII
С течением времени Келси обратил внимание на неких молодых людей, которые обычно стояли среди груд шлака, между кирпичной стеной и тротуаром, вблизи от черного хода углового салуна. Он находил, что они знают о жизни больше, чем другие. Прислонившись к стене, покуривая и жуя резинку, они обсуждали события и людей. Они до тонкости знали все, что делалось по соседству. Они спорили о маленьких происшествиях, проходивших перед их глазами, покуда не извлекали о них всю возможную информацию. Иногда они затевали небольшие потасовки с чужаками или хорошо одетыми мужчинами. Именно здесь Сапристи Гиэльми, разносчик, заколол на смерть Пита Брэди, за что и был казнен. Каждый владелец салуна, проходя здесь, подвергался пристальному осмотру. Иногда эти парни увязывались по пятам за каким-нибудь человеком и, войдя за ним в бар, уверяли, будто он пригласил их выпить. Если тот возражал, они кричали в один голос, что это страшная обида, и подстерегали его, чтоб отколотить. Когда им удавалось подцепить случайных посетителей или совершенно посторонних людей, бармен пребывал в состоянии флегматичного нейтралитета, равно готовый обслужить и одного и семерых; но раза два-три они напоролись не на таковских. В конце концов владелец салуна вышел однажды утром и сказал им со смелостью, присущей его сословию, что пора прекратить такое времяпрепровождение:
— Здесь это не пройдет! Понятно? Именно здесь. Если вы еще раз попробуете «поработать» тут, я приведу сюда фараона. Все ваши рожи у них засняты, и вас сразу похватают. Ясно? Здесь это не пройдет!
Все же, хоть и не часто, их приглашали в бар для выпивки.
Полицейский этого квартала принимал величественный и проницательный вид, приближаясь к их перекрестку. Иногда он останавливался и, заложив руки за спину, осмотрительно беседовал с ними. Обе стороны понимали, что вежливость — хорошая вещь. Зимой члены банды, слегка сократившись в числе, поеживались в стареньких пальто и вытаптывали в снегу маленькие площадки, не переставая, впрочем, следить за изменчивой жизнью улицы. Летом они оживали. Порой они выходили к обочине тротуара, чтобы поглядеть налево и направо вдоль улицы. Рядом, на вытоптанном участке, окруженном высокими жилыми домами, образовалось между валунами нечто вроде логова. Старый фургон был превращен ими в пристанище. Малолетние окрестные хулиганы избегали этого места — здесь многие из них бывали схвачены и избиты. Там находилось место летнего отдыха банды с перекрестка.
Все они были чересчур умны, чтобы работать. Кое-кто из них в прошлом трудился, но теперь использовал свой опыт только как запас анекдотов. Они напоминали ветеранов с их рассказами о войнах. Один парень в особенности любил вспоминать, как он отхлестал своего хозяина, владельца большой бакалейной фирмы. С мельчайшими подробностями он описывал черты лица, фигуру и костюм своей жертвы. Он хвастался богатством и общественным положением этого негоцианта. В его жизни это был выдающийся момент. Он походил на дикаря, который убил великого вождя.
К окружающей жизни они относились пренебрежительно. Их философия учила, что по большей части жизнь — это пустота и скука. С тонким презрением они насмехались над ее никчемностью. Работают, мол, люди, у которых не хватает мужества пребывать в бездействии, а там хоть трава не расти…
Могучий аппарат общественного порядка указывал им, что есть на свете люди, для которых главное — прожить в спокойствии. Парни выжидали момента, когда можно будет доказать таким людям, что самая восхитительная вещь — это буйный переворот, вихрь разрушения. Они жаждали запустить свои когти в жизнь этих людей. Они смутно мечтали о времени, когда можно будет промчаться вдоль пышных улиц в грохоте и реве войны — как армия отмщения за все радости, давно присвоенные другими, как дикое, стремительное возмездие за годы, прошедшие без хрусталя и позолоты, без женщин и вина. Такая мысль притаилась в них, как образ Рима, возможно, хранился в миниатюре в сердцах у варваров.
Келси настолько уважал этих юнцов, что обычно выбирал другую сторону улицы. Он не решался проходить вблизи, потому что тот, кто был занят своими делами, был для них несносный педант и обидчик; если же прохожий замечал их, то они возмущались, отчего он не займется своим делом, и норовили при удобном случае втянуть его в драку. Келси жаждал познакомиться с ними и подружиться, ибо это давало общественную безопасность и покой, — ведь их всюду побаивались.
Однажды на другой улице какой-то невысокий толстый человек избил Фидси Коркорана. Фидси поднялся и в бешенстве от поражения стал бросать куски кирпича в своего противника. Невысокий человек ловко уклонялся от кирпичей, а затем пустился преследовать Фидси и гнал его больше квартала. По временам он настигал его и наносил удары. Фидси неистовствовал, как в маньякальном бреду. Когда же невысокий человек решил вернуться к своим делам, Фидси, с лицом, измазанным слезами и кровью, снова стал кидаться на него, подстегиваемый яростью побежденного животного. Каждый раз толстяк оборачивался, свирепо ругаясь, и делал короткий бросок. Фидси убегал, но затем возвращался, едва прекращалось преследование. Маленький человек, видимо, удивлялся — когда же этот маньяк даст ему спокойно уйти? Он беспомощно поглядывал на улицу. Там были люди, знавшие Фидси, и они уговаривали его, но он продолжал нападать на низенького человека, вереща как раненая обезьяна, используя для дикой ругани все уличное красноречие.
