Дмитрий Григорович - Переселенцы
Последние строчки окончательно убедили Александру Константиновну не сообщать мужу о письме приятельницы: это значило бы положить палец на больную рану Сергея Васильевича, который вот уже третий год обещает жене отделать гостиную именно во вкусе Людовика XV и каждый раз откладывает это намерение. К счастию, Сергей Васильевич не полюбопытствовал даже спросить об этом втором письме: у него также было свое второе письмо, и, как казалось, ему также не хотелось, чтоб жена знала о его содержании; желание это так было сильно, что он не дал ей опомниться и торопливо вышел из комнаты. Все это было совершенно в порядке вещей: ему писал приятель, общий знакомый его и жены; приятель извещал Сергея Васильевича, что только что получил паспорт и едет вместе с женою, детьми и гувернанткой за границу. Принимая в соображение собственные чувства и стремления, Сергей Васильевич не сомневался, что жена сильно скучает в Марьинском; скука ее некоторым образом лежала на его совести; им, по-настоящему, точно так же следовало бы ехать нынешнее лето за границу; дело совсем даже было решено, но – увы! карточные увлечения помешали поездке, точно так же, как помешали они исполнить это намерение прошлое лето и даже лето третьего года; последняя зима заставила даже Сергея Васильевича посетить Марьинское и прожить там лето… Проникнутый всеми этими соображениями, он решился солгать о содержании письма, в случае если спросит о нем Александра Константиновна. Весьма натурально, письма эти и мысли, ими возбужденные, способствовали только к тому, чтоб усилить хандру марьинского помещика.
– Monsieur a quelque chose… – заметила в тот же вечер француженка.
– Il est tres preoccupe, – возразила Александра Константиновна, но подумала в то же время: «Боже мой! что бы такое сделать, чтоб его рассеять? Бедный мой Serge скучает, умирает от скуки!» С той же минуты она являлась перед ним не иначе, как с веселым, улыбающимся лицом, и всячески старалась развлекать его. Победа Александры Константиновны над собою не ускользнула от Сергея Васильевича; скука поневоле делала его наблюдательным; он оценил поступок жены, но эта самая оценка, вместо того чтоб его порадовать, отозвалась в душе его мучительным раскаяньем и внутренне еще сильнее расположила к хандре: ему не переставали приходить в голову кой-какие промахи и карточные увлечения, которые заставили его закабалить жену в скучную деревню, вместо того чтоб везти ее за границу. Марьинское становилось день ото дня невыносимее Сергею Васильевичу; вместе с этим помещичья жизнь являлась перед ним в самом невыгодном свете; он почти не выходил из кабинета своего прадеда, хотя погода давно разгулялась и стояли ясные, прекрасные дни; катанье в лодке, уженье, прогулки в роще, чай в лесу – словом, все увеселения, какие только придумывала Александра Константиновна, нимало не пленяли Сергея Васильевича; он всегда отказывался, говоря, что обременен занятиями. Чтоб оправдать слова свои, он действительно раз двадцать в день посылал за стариком Герасимом. Но, боже, какая была разница между теперешними беседами Сергея Васильевича с управителем и прежними! В прежних беседах везде выставлялся кипучий хозяин, который так вот и порывался к деятельности и не знал ей предела; теперешние беседы имели характер апатический и вместе с тем раздражительный. Ничто не делалось так, как хотелось Сергею Васильевичу; дух недоверия и противоречия проглядывал в каждом его слове. Объявлял ли Герасим о том, что сегодня скошено десять десятин луга, Сергей Васильевич находил, что это очень мало, что мужики, вместо того чтоб косить, играли, верно, в свайку или в бабки.
– Помилуйте, сударь, возможно ли это дело? – говорил Герасим, быстро вращая за спиною большими пальцами руки, что, как известно, делал он, когда находился в недоумении.
– Очень возможно! – возражал Сергей Васильевич, – мужики всегда так, когда на барской работе: это, разумеется, не своя работа – барская, – довершил он иронически, и все в том же роде, так что Герасим Афанасьевич, возвращаясь к своим дроздам и чижикам, разводил только руками и заботливо потряхивал седою гладко обстриженною головою.
«Нет, папенька не таков был! – рассуждал всегда сам с собою старик, – не таков был папенька!.. Также вельможа был, а между тем насчет, то есть, и в хозяйстве толк знал!.. был, примерно, настоящим хозяином… Впрочем, этот еще молод! По молодости, выходит; к тому же и не привык… а главное, выходит, больше по молодости!» – заключал старик, носивший когда-то Сергея Васильевича на руках и потому считавший его очень молодым даже в тридцать семь лет.
Порешив таким образом с делами, Сергей Васильевич являлся в гостиную или на террасу, куда обыкновенно собирались вечером.
– Ты, кажется, устал, Serge, – говорила Александра Константиновна, с нежным участием глядя на мужа, который тяжело опускался в кресло, утирая лоб платком, и уныло вращал глазами. – Tu devrais te reposer, mon ami! – продолжала она, – право, следовало бы отдохнуть! Все эти хлопоты, заботы – все это тебя утомило… ты даже похудел.
– Нельзя же, душа моя, – возражал Сергей Васильевич, подпирая голову ладонью и вздыхая, – никак нельзя. Без хлопот ничего на свете не бывает, и, наконец, мое положение этого требует…c'est pour amsi dire, mon devoir!..
– Милый! – нежно подхватывала Александра Константиновна, протягивая мужу руку и пожимая ее, – но все-таки я нахожу, ты слишком себя беспокоишь, слишком принимаешь все это к сердцу. После того, что ты сделал для именья, ты, кажется, вправе отдохнуть; тебе необходимы развлеченья, c'est plus serieux, que tu ne le pense – такая жизнь действует даже на расположение твоего духа. Знаешь, Serge, мне даже приходит в голову иногда, что ты себя пересиливаешь… tu n'est pas apprecie – ты сам это чувствуешь; тебе, кажется, самая эта деревня как будто надоела…
– Мне? вот новости! напротив, – с принужденным удивлением перебивал Сергей Васильевич, – я и не думаю скучать; мне даже скучать здесь некогда… И, наконец, мало ли что я тебе говорю: le devoir avant tout! Если есть обстоятельство, которым я недоволен, которое меня беспокоит, так это то, что я тебя завез в эту глушь. Вот ты так скучаешь – это несомненно, и я не понимаю только…
– Чего ты не понимаешь? – перебивала жена с заметным волнением и краснея.
– Не понимаю, зачем ты не говоришь мне об этом.
– Нет, ты решительно хандришь! – восклицала Александра Константиновна, делая над собою усилие и– смеясь. – Да знаешь ли ты, что я в совершенном восхищении от деревни? Нельзя же, согласись сам, нельзя быть всегда веселой; но в душе я совершенно счастлива и наслаждаюсь. Если есть у меня забота, так это одно только: мне именно кажется, что ты здесь скучаешь, – заключила она, между тем как гувернантка суетливо отходила к окну или спускалась в сад и, делая вид, что рассматривает гвоздику, посмеивалась в платок.
Такого рода объяснения повторялись почти каждый день между супругами. Сергей Васильевич всячески старался убедить жену, что она скучает; Александра Константиновна убеждала мужа, что сельская жизнь ему в тягость; и неизвестно, когда бы открылась истина, может быть даже Белицыны продолжали бы страшно скучать тайно друг от друга до глубокой осени, если б одно обстоятельство не развязало этой маленькой комедии, которую разыгрывали муж и жена. Как-то утром[56] пришла баба с больным ребенком. Доложили Александре Константиновне. Белицына, с свойственною ей добротою, на которую нимало не действовала неблагодарность крестьян, поспешила выйти в переднюю; она заботливо осведомилась о болезни ребенка: ребенок вот уже пятый день как не ест, не пьет, жалуется на боль в глазах, чешется и кричит благим матом. Александра Константиновна приказала раскрыть его: ребенок был красен, как рак, только что вынутый из кастрюли. В эту самую минуту Сергей Васильевич, гулявший с сигарою по зале, вошел в переднюю. Он в это утро, казалось, особенно хандрил. Взглянув на ребенка, Сергей Васильевич испустил восклицание, схватил жену за руку и быстро отодвинул ее назад.
– Помилуй, что ты делаешь! – проговорил он торопливо, – бога ради!.. у этого ребенка, кажется, скарлатин! Вспомни о Мери: болезнь эта страшно прилипчива… Ах, боже мой! бога ради, моя милая, уходи скорее! – примолвил он, выглядывая из дверей залы, где, вся в страхе, стояла жена его. – Не бойся, моя милая, это ничего, ребенок твой выздоровеет… я только боюсь, чтоб болезнь его не пристала к барышне. Бога ради уходи только и успокойся; я сию же минуту пошлю за доктором. Quelle imprudence! – заключил он, возвращаясь к жене, которая решительно не знала, что с собою делать.
Он успокоил ее, сказал, чтоб Мери тотчас же увели наверх и не пускали на воздух, позвонил и велел, чтоб немедленно верховой скакал за доктором.
– Надо убедиться, точно ли это скарлатин, – говорил Сергей Васильевич озабоченным топом и суетливо расхаживая по всем комнатам. – Quelle imprudence! Quelle imprudence!.. – повторял он через каждые пять минут.
