Дмитрий Григорович - Переселенцы
– Вот все вы, женщины, таковы! все вы поверхностно так судите! – произнес Сергей Васильевич. – Неужто, ты думаешь, в этом деле меня сердит то, что срублена какая-нибудь береза? Дело вовсе не в березе; дело в моральной стороне вопроса. Насажай теперь этот мужик хоть сто, тысячу берез – факт, факт его бесстыдства и недобросовестности все-таки будет существовать! И, главное, знаешь ли что? больно, что такие факты не исключение! – подхватил он тоном рассудительным, хотя огорченным, – да, не исключение! На каждом шагу почти встречаешь повод к разочарованию! Я совсем почти разочаровался! Не странно ли, в самом деле, что чем больше выказываешь снисхождения, чем ласковее, внимательнее обходишься, тем хуже: все это обращается тебе же во зло… Горько сознаться, а это так! Особенно больно встречать эту неблагодарность… потом это ханжество. Посмотри, например: мужик работает на барщине, работает он вяло, неохотно, точно по принуждению какому-то… ты показался, он сейчас принимает другой вид, хлопочет, суетится – словом, желает показать, что рад для тебя работать – и все так! везде это притворство, это явное равнодушие к пользе барина, который между тем только и думает, чтоб сказать им что-нибудь ласковое. Я не требую от них невозможного, не требую, например, деликатности: деликатность есть уже следствие утонченного образования, и смешно даже было бы ее требовать! Но не вправе ли я ждать благодарности? Это чувство так натурально: оно уже, так сказать, в самой природе человека; но даже этого чувства, именно благодарности, я нигде не встречаю! А кажется, после того, что я для них делаю… Но, впрочем, что говорить! Дело в том, что это ужасно! Я совершенно разочаровался! Я, право, начинаю даже падать духом, – заключил Сергей Васильевич, приподымаясь с дивана и снова принимаясь расхаживать по комнате.
Александра Константиновна не возражала; к великому сожалению, она не находила ни одного факта, который по силе своей мог бы смягчить мрачное воззрение Сергея Васильевича и примирить его несколько с сельской жизнью; ей хотелось, однако ж, его рассеять; но как и чем рассеять? Она сама хандрила, сама скучала; благодаря несносной дождливой погоде сельская жизнь, о которой она так горячо мечтала в Петербурге, начинала ей самой казаться невыносимою; она только скрывала это от мужа и всячески даже старалась ободрять его. Воспользовавшись минутой, когда Сергей Васильевич, продолжавший ходить по комнате, стал к ней спиною, она мигнула Мери и указала ей на отца; девочка тотчас же соскочила со стула, подбежала к отцу и начала к нему ласкаться. Сергей Васильевич остановился, но только на минуту; он рассеянно провел рукою по голове ребенка, потрепал его за подбородок, раза два вздохнул, подошел к окну и задумчиво стал глядеть на двор.
– Serge, ты, кажется, посылал вчера на почту? – торопливо спросила Александра Константиновна. Цель этого вопроса заключалась в том, чтобы как можно скорее оторвать мужа от мрачной картины двора, обмываемого дождем.
– Да, я посылал на почту, – сказал Сергей Васильевич, продолжая смотреть в окно, – человеку давно бы даже следовало вернуться из города, но, вероятно, его задержала погода, может быть даже благодаря милому нашему климату самая почта запоздала: эти проселки, это ужасно!..
– Oh, j'en sais quelque chose! – неожиданно воскликнула гувернантка. Она заметила, что во Франции проселки вовсе не существуют; по словам ее, там, где не было шоссе или железной дороги, все дороги обсажены тополями, величественными кленами или виноградниками; едешь как словно в раю!
– Э!.. – произнес Сергей Васильевич.
Восклицание было очевидно вызвано печальным видом двора и мыслью об окрестных проселках, которые еще резче выставили прелесть французских дорог, по которым он когда-то ездил. Он махнул рукою, нетерпеливо повернулся спиною к окну и встретился с горничной Дашей, иначе lady Furie, которая держала в руках несколько конвертов.
– Ба! письма! – вымолвил внезапно оживившийся Сергей Васильевич.
– Письма; письма! des lettres! – воскликнули в один голос остальные и радостно окружили Белицына.
– Y-a-t'il quelque chose pour moi? – спросила гувернантка.
– Non… Но вот тебе два письма, а вот мне также два.
– Allons, Mery, ne derangeons pas papa et maman… Француженка подала руку Мери, и обе отправились читать Sandford et Merton. Сергей Васильевич и Александра Константиновна расположились на разных диванах, поспешно сломили печати и приступили к чтению.
– Представь себе, Serge, Нина Лушковская живет на той самой даче, которую мы занимали прошлое лето! – сказала Белицына, взглядывая на мужа.
– Неужто?… Помнится мне, Лушковские собирались жить на Каменном острову. Впрочем, они отлично сделали, что переменили намерение. Я был всегда того мнения, что для лета трудно найти что-нибудь лучше Петергофа…
– Еще бы! Я решительно завидую Нине: что за прелесть! Одно это море чего стоит! Надо согласиться, однако ж, что если можно где-нибудь жить приятно – все равно, какое бы ни было время года, – так это в Петергофе!.. Помнишь нашу петергофскую дачу? утром жили мы как в деревне: купались, гуляли; вечером ездили в Верхний сад на музыку… всегда кого-нибудь встретишь. Я никогда не забуду прошлого лета! – довершила Александра Константиновна, задумчиво поглядывая на окно, за которым шумел дождь и свистел ветер.
– Да, лето было прекрасное, – заметил Сергей Васильевич, можно даже сказать, замечательное было лето! Помнится, всего раз только шел дождь, – заключил он, углубляясь в чтение письма.
– Кто это тебе пишет? – спросила после минуты молчания Александра Константиновна.
– Сергей Сергеич.
– Какой?
– Завадский.
– Ах, да! ну что он делает? где он?
– Что ему делается! Живет себе припеваючи, веселится. Переехал в Павловск…
– Что, как Павловск нынешнее лето?
– Оживленнее, чем когда-нибудь! – пишет Завадский. Княгиня Карнович давала, говорит, удивительный бал, toute la societe o a ete… в восторге от Китти Курбской! Пишет, что завтра едет на бал к Шестовым. Никогда, говорит, так весело не проводил лета… Впрочем, что же ему и делать, если не веселиться? Вообще говоря, это один из самых положительно счастливых людей: молод, богат, а главное то, что он не помещик. Это, по-моему, одно из самых первых условий, чтоб быть счастливым, – право, так! – подхватил Сергей Васильевич каким-то апатическим тоном, который даже без всего предыдущего ясно мог показать, что ему сильно прискучило Марьинское, – да, все эти заботы помещика, зависимость его от каких-нибудь дождей и неурожаев, все эти хозяйственные, скучные дрязги, наконец самый моральный вопрос: ответственность касательно благосостояния крестьян… заботы, попечения… заботы, никогда почти не вознаграждаемые, потому что везде почти встречаешь одну неблагодарность, грубость… да, все это не существует для Завадского!.. Вот еще новость: Петухов сделан камер-юнкером! – заключил Сергей Васильевич глухим голосом и снова углубился в чтение письма.
Александра Константиновна не сделала ни малейшего замечания касательно последней новости; она была очень ею недовольна; письмо Завадского уже само по себе должно было усилить хандру Сергея Васильевича: он так привык к Петербургу, так любил его![53]. Очень нужно еще было писать об успехах Петухова! Впрочем, добродушное белокурое лицо Сергея Васильевича, склоненное над письмом, достаточно выражало состояние его мыслей; оно ясно говорило о положении человека, вынужденного закабалить себя в глуши и терять драгоценное время. Опечаленная своими наблюдениями, Александра Константиновна решилась ни слова не говорить мужу о втором письме. Оно также было от молоденькой светской дамы, приятельницы Белицыных; светская дама называла Белицыных пустынниками, отшельниками, описывала в самых соблазнительных красках дачную петербургскую жизнь, говорила, что общий голос их кружка тот, что для полного удовольствия недостает только Белицыных, очень мило смеялась над морковью, горохом и капустой, которые, по словам ее, должны были сеять с утра до вечера Белицыны; убедительно упрашивала их бросить всю эту дрянь и ехать в Петербург, чтоб полюбоваться блеском месяца в Финском заливе. Жизнь светской дамы не проходила, однако ж, в одних удовольствиях[54]; она занималась также делом: раз в неделю покидает она берега Невы, отправляется в душную столицу и лично наблюдает за переделкою парадных комнат в своем доме; особенно много хлопот стоит ей ее гостиная во вкусе Людовика XV; архитектор отличился – это правда; но благодаря именно строгому выполнению стиля гостиной следует украсить ее саксонскими куклами, которые так редки теперь. Светская дама совершенно измучилась, разъезжая по магазинам. «Представьте себе, chere Alexandrine[55], хлопочу с утра до вечера, когда бываю в городе, и результатом этих хлопот бывает иногда всего одна какая-нибудь куколка, а их надо не менее сорока! jugez de mon desappointement…»
