Гюстав Флобер - Бувар и Пекюше
Снег вдруг растаял, и они прогуливались у себя в саду, вдыхая тёплый воздух, радуясь жизни.
Только ли случай уберёг их от смерти? Бувар был растроган. Пекюше вспомнил своё первое причастие; они были преисполнены благодарности к Силе, к Первопричине, которой были подвластны, и решили заняться душеспасительным чтением.
Евангелие согрело им душу, ослепило, как солнце. Они представляли себе Христа, стоящего на горе с воздетою рукою, а у подножия горы внимающую ему толпу; или на берегу озера, среди апостолов, тянущих сети; потом на осленке, среди возгласов «Осанна!», с волосами, развевающимися от взмахов пальмовых ветвей; наконец, со склонённой головою распятым на кресте, с которого вечно нисходит на мир роса. Особенно покорила, особенно умиляла их любовь к смиренным, заступничество за бедных, возвеличенье угнетённых. В этой книге, раскрывающей перед нами небо, нет ничего богословского, хотя она и полна поучений, ни одной догмы, никаких требований, кроме одного — хранить чистоту сердца.
Что же касается чудес, то они не были удивлены ими, — они знали о них с детства. Возвышенный слог апостола Иоанна восхищал Пекюше и помог ему лучше постигнуть Подражание Христу.
Здесь уже нет притч, цветов, птичек, а только стенания, сокрушение души о самой себе. Бувар опечалился, перелистывая эти страницы, словно написанные в мрачную пору, в недрах монастыря, между колокольней и гробницей. Наша тленная жизнь предстает тут столь жалкой, что надо, позабыв о ней, всецело обратиться к богу; оба после всех своих разочарований почувствовали потребность жить простой жизнью, кого-то любить, дать отдых разуму.
Они взялись за Екклесиаста, Исайю, Иеремию.
Но Библия устрашила их своими пророками со львиными голосами, громом в небесах, воплями геенны и богом, развеивающим царства, как ветер развеивает тучи.
Они читали это в воскресенье, когда шла вечерня, и до слуха их доносился колокольный звон.
Однажды они отправились к мессе, потом стали ходить каждую неделю. Это служило им развлечением после скучных будней. Граф де Фаверж с супругой издали поклонились им, и это не прошло незамеченным. Мировой судья сказал им, подмигнув:
— Превосходно! Одобряю.
Теперь все прихожанки стали присылать им просфоры.
Аббат Жефруа нанёс им визит, они ответили ему и стали посещать друг друга, но священник никогда не заговаривал о религии.
Такая сдержанность удивляла их, и однажды Пекюше как бы невзначай спросил у него, что надо делать, чтобы обрести веру.
— Прежде всего соблюдайте обряды.
Они стали соблюдать обряды, один — с надеждой, другой — как бы назло, Бувар был убеждён, что никогда не станет набожным. Целый месяц он неукоснительно ходил на все службы, но в отличие от Пекюше не желал поститься.
Что это? Гигиеническая мера? Знаем мы, что такое гигиена! Вопрос приличия? Долой приличия! Знак покорности предписаниям церкви? И на них ему наплевать. Словом, он считал это установление нелепым, фарисейским, противным духу Евангелия.
В прошлые годы они в Страстную пятницу ели то, что им подавала Жермена.
На этот раз Бувар нарочно заказал себе бифштекс. Он уселся за стол, разрезал мясо; Марсель взирал на него с негодованием, а Пекюше тем временем с серьёзным видом счищал кожу с ломтика трески.
Бувар замер, держа в одной руке вилку, в другой — нож. Наконец, решившись, он поднёс кусок мяса ко рту. Вдруг руки у него затряслись, полное лицо побледнело, голова запрокинулась.
— Тебе дурно?
— Нет! Однако…
Он признался. В силу полученного воспитания (преодолеть это свыше его сил) он не может сегодня есть скоромное, так как боится умереть.
Пекюше, не злоупотребляя своей победой, всё же воспользовался ею, чтобы поступать по-своему.
Как-то вечером он вернулся домой просветлённый и объявил, что исповедался.
Тут они стали обсуждать значение исповеди.
Бувар признавал исповедь первых христиан, совершавшуюся на людях, нынешняя же чересчур легка. Он, однако, не отрицал того, что подобная самопроверка служит усовершенствованию и содействует нравственности.
Пекюше, стремясь к совершенству, стал выискивать в себе пороки: порывы гордыни у него давно уже стихли, он любил трудиться, и это избавляло его от лености, что же касается чревоугодия, то трудно было бы найти человека более воздержанного. Зато нередко его обуревал гнев.
Он дал себе зарок, что этого больше не будет.
Затем надо выработать в себе добродетели: прежде всего, смирение, то есть следует считать себя не имеющим никаких заслуг, не достойным ни малейшей награды, надо принести свой ум в жертву ближним и ставить себя так низко, чтобы тебя попирали ногами, как дорожную грязь, — от таких качеств он был ещё далек.
Недоставало ему и ещё одной добродетели — целомудрия. В душе он тосковал по Мели, а пастель, изображавшая даму в платье времён Людовика XV, смущала его своим декольте.
Он убрал её в шкаф, довёл скромность до того, что избегал смотреть на самого себя, и стал спать в кальсонах.
Такая возня вокруг похоти только распаляла её. Особенно по утрам случалось ему жестоко воевать с нею, как это было и с апостолом Павлом, и со святым Бенедиктом, и со святым Иеронимом, достигшими уже весьма преклонного возраста; им приходилось подвергать себя жестокому бичеванию. Боль есть искупление, лучшее средство, лекарство, дань поклонения Христу. Всякая любовь требует жертв, а есть ли жертва тяжелее плотской!
Ради умерщвления плоти Пекюше отказался от рюмочки вина, которую выпивал после обеда, ограничил себя четырьмя понюшками в день, в холодную погоду ходил без картуза.
Однажды Бувар, подвязывая виноградные лозы, прислонил лестницу к стене террасы возле их дома и невольно заглянул в комнату Пекюше.
Друг его, голый до пояса, слегка похлопывал себя по плечам плёткой для выколачивания одежды; потом, всё больше распаляясь, он снял штаны, стал сечь себя по ягодицам и, наконец, запыхавшись, рухнул на стул.
Бувар смутился, словно проник в какую-то запретную тайну.
С некоторых пор он стал замечать, что полы у них содержатся чище, на салфетках меньше дырок, пища улучшилась; этими изменениями они были обязаны вмешательству Рены, служанки священника.
Радея о делах кухонных не меньше, чем о делах церковных, сильная, как батрак, и безгранично преданная, хоть и непочтительная, она вмешивалась в домашние дела соседей, не скупилась на советы и вела себя полновластной хозяйкой. Пекюше всецело доверялся её опытности.
Однажды она привела к нему пухлого человека с узкими, как у китайца, глазами и ястребиным носом. Оказалось, что это Гутман, торговец церковной утварью. Он распаковал под навесом кое-что из своего товара; в коробках лежали кресты, образки, чётки всех размеров, подсвечники для молелен, переносные престолы, мишурные цветы, голубые картонные сердца Христовы, рыжебородые Иосифы, фарфоровые голгофы. У Пекюше глаза разбежались. Останавливала его только цена.
Гутман не требовал денег. Он предпочитал меняться и, поднявшись в музей, предложил за старинные железные изделия и все свинцовые вещи целый набор своих товаров.
Бувару они показались отвратительными. Но уговоры Пекюше, настояния Рены и краснобайство торговца в конце концов убедили его. Сообразив, что Бувар податлив, Гутман пожелал получить вдобавок и алебарду; Бувару давно надоело показывать, как с нею обращаться, — он отдал и её. После окончательного подсчёта оказалось, что господа должны продавцу ещё сто франков. Дело уладили посредством четырёх векселей сроком на три месяца, и друзья были в восторге от выгодной сделки.
Вновь приобретённые вещи они разместили по всем комнатам. Ясли с сеном и собор из пробковой коры стали украшением музея.
На камине в комнате Пекюше появился восковой Иоанн Креститель, вдоль коридора развесили епископские венцы, а у лестницы, под лампадой, на цепочках поставили статую Пресвятой девы в лазоревой мантии и короне из звёзд. Марсель чистил эти великолепные вещи, не представляя себе даже в раю ничего прекраснее.
Какая досада, что они разбили апостола Петра! Как он хорош был бы теперь в вестибюле! Порою Пекюше останавливался перед заброшенной ямой для компостов, из которой торчали тиара, одна сандалия, кусочек уха; вздохнув, он снова принимался трудиться в саду, — теперь он сочетал физическую работу с упражнениями в благочестии и копал землю, нарядившись в монашескую рясу и мысленно сравнивая себя со святым Бруно. Но такой наряд, пожалуй, кощунство. Он отказался от него.
Всё же у него появились повадки духовного лица — несомненно, благодаря общению с аббатом. Он перенял у него улыбку, голос и манеру зябко, до запястий, засовывать руки в рукава. Дошло до того, что петушиное пение стало казаться ему несносным, а розы начинали вызывать отвращение; он перестал выходить из дому, а глядя на поля, только хмурился.
Бувар согласился пойти на праздник богородицы. От детей, певших гимны, от букетов сирени, от гирлянд из зелени на него повеяло неувядающей юностью. Бог открывался его сердцу в виде птичьих гнёзд, прозрачных ключей, благодатных лучей солнца, зато набожность его друга казалась ему деланной, назойливой.
