Лесли Хартли - Посредник
— А что, в спортивных брюках удобнее? — спросил я.
— При чем тут удобнее? Просто трико — это чересчур рискованно.
— Что, есть риск упасть с велосипеда?
— Да не в этом смысле рискованно, — сказал Маркус, проявляя несвойственное ему терпение. — Совсем в другом, так говорят, когда женщины одеваются немного не того. Мужчины — другое дело, мужчины могут одеваться рискованно. Спортивные брюки раньше тоже считались рискованными, но потом одна женщина стала кататься в них на велосипеде в парке Баттерси[86], и все к ним привыкли.
— Все равно не понимаю, почему в трико ездить более рискованно, — признался я.
— Eh bien, je jamais![87] Подумай как следует!
Я подумал, но ничего подходящего в голову не пришло.
— К тому же она хочет надеть черное трико.
— А это еще хуже?
— Ясное дело, олух царя небесного! Намного хуже, мама так и сказала. Pas comme il faut — entièrement défendu[88].
Тени стали длиннее, освещение поменялось, приобрело золотистый оттенок. Погода полностью следовала правилам игры: во всякое время дня она была именно такой, как надо. Никаких капризов, никакой хмари на небе, а уж грозой и вовсе не пахло. Погода не жульничала, на нее можно было положиться. Я, как никогда потом — даже за границей, даже в Италии, — ощущал смысл метеорологического понятия «ясно». Казалось, величественные притязания науки на абсолютную точность вдруг чудесным образом воплотились на небесах. Эта гарантированная безмятежность, словно на пейзажах Клода[89], странным образом влияла на настрой души. От жизни нельзя было требовать большего, и если в сердце шевелилось какое-то недовольство, оно не находило у погоды поддержки, не находило в ней отражения — наоборот, погода была молчаливым укором этому недовольству.
Мы повернули на подъездную дорогу, собираясь сходить в деревню, как вдруг увидели: навстречу нам, что есть сил крутя педали, на красном велосипеде едет одетый по всей форме — костюм с красным кантом, маленькая плоская шапочка — мальчишка-телеграфист. В последнее время я совсем помешался на велосипедах, и вот он явился мне наяву, только не того цвета — наверное, по ошибке.
— Телеграмма! — воскликнули мы в один голос, и Маркус сделал мальчишке знак остановиться. Я ни секунды не сомневался, что телеграмма для меня, и протянул за ней руку.
— Модсли? — дерзко осведомился мальчишка.
— Мистер Модсли, — поправил его Маркус; я убрал руку и впился глазами в Маркуса — как он воспримет новость? Я все еще был уверен, что телеграмма от мамы.
Маркус пробежал листок глазами.
— Это всего лишь Мариан, — небрежно сообщил он, будто телеграмма от нее никого не интересовала. — Приезжает завтра с последним поездом. Мама ей так и говорила, что она не управится, не успеет сделать все покупки. Наверное, остается, чтобы купить тебе велосипед. Ну ладно, пойдем déranger жителей деревни, этих sales types![90]
И на что я рассчитывал, когда думал, что мама пошлет телеграмму? Надо же быть таким наивным! Телеграмма стоит шесть пенсов, а шесть пенсов для нас деньги и на дороге не валяются. Отзывающее меня письмо придет завтра если не с первой почтой, то уж наверняка со второй. Значит, снова передышка, еще один день без забот и хлопот, телом в Брэндем-Холле, а душой дома.
В среду утром почта принесла «Панч»[91]. Ожидая своей очереди, я слушал похмыкиваний старших, которые в отсутствие миссис Модсли вовсю наслаждались свободой. Наконец журнал попал мне в руки. Я открыл его с осторожностью, потому что (как убедился Маркус) не всегда улавливал смысл шутки, и порой приходилось призывать на помощь старших — иначе не разобраться. Поэтому, когда я понимал шутку сам, безо всякой подсказки, я торжествовал вдвойне. К моей радости, в журнале много прохаживались по поводу жары, оказалось, мои с ней отношения были ясны и понятны всем. Над надписью «Солнце жмет на все педали» (несколько шуток, словно по заказу, были о велосипедах) была такая картинка: солнце сидит в седле, низко пригнувшись над рулем, от него вьющимися волосами отходят лучи, на лице зловредная улыбка; на втором плане под зонтиком сидит Панч и вытирает пот со лба; а возле него, высунув язык, изнемогает от жары собачка Тоби.
Я громко засмеялся — нарочно, чтобы все услышали: когда человек понимает шутки, это кое о чем говорит. А здесь что такое, в разделе «Каждый день — по великой мысли»?
Лорд Метьюен разбил Де ВетаИ говорит: «Решен вопрос»,Ну а Де Вет в ответ на этоПустил наш поезд под откос...
И дальше в том же духе, насмешки насчет того, как мы ведем войну. Но разве тут есть над чем смеяться? Да это просто кощунство — кстати, и сегодня эти строчки скорее всего сочли бы кощунством. Я всегда принимал чью-либо сторону (иногда таких сторон оказывалось несколько) и сейчас был на стороне Англии.
Я был в ужасе и при первой возможности с видом, полным презрения, показал оскорбительные строчки лорду Тримингему.
Он покатился со смеху, чем несказанно удивил и огорчил меня. Я не осмелился поучать его, но ведь это ни в какие ворота не лезет! Над ним, ветераном войны, издеваются, а он находит это смешным! Высмеивают страну, за которую он так доблестно сражался, за победу которой заплатил такой дорогой ценой — а ему смешно! Я ничего не мог понять.
В среду утром письма от мамы я тоже не дождался. Однако это меня не испугало. Наоборот, я чувствовал, что уверенность, не покидавшая меня целые сутки, скапливаясь, превращается в бомбу, которая неминуемо взорвется за чаем. Но пока у меня впереди весь день. Чем заняться? Уже изрядно припекало; я научился угадывать погоду, и шестое чувство подсказывало: сегодня жди рекорда. Несколько раз за утро ноги сами несли меня к домику для дичи, но я одергивал себя — не спеши, плод с древа познания еще не созрел.
Итак, это будет мой последний день в Брэндеме; правда, меня могут заставить пойти на компромисс и остаться до пятницы, и тогда меня, наверное, все-таки одарят подарками, но сделают это втихомолку, без праздничной помпы и торта. На подарки я надеялся — мысли о велосипеде все же пробивались сквозь прочную броню моего незыблемого решения.
«Ты ничего не забыл?» Этот вопрос часто задавала мне мама, когда я собирался в школу или еще куда-нибудь, хотя ходил я мало куда. Был у нее и еще один вопрос: «Ты никого не должен поблагодарить?»
Да, я должен кое-кого поблагодарить: Мариан, Маркуса, хозяина и хозяйку, слуг — но это можно сделать завтра или послезавтра... в общем, в день отъезда. Я представил, как благодарю их: спасибо, спасибо вам за то, что так долго терпели меня! А может, заодно поблагодарю и за подарки. Слова благодарности следует приберечь для последней минуты — в них сама суть расставания. От этих мыслей отъезд стал ближе. До свидания, Брэндем! С кем я еще не попрощался?
И тут я вспомнил о Теде. Благодарить его особенно не за что, но он написал мне письмо, а карты показывают, что он собирается поступить на службу в армию. Эта мысль еще тревожила меня. Надо с ним попрощаться.
Много времени на это не уйдет, но как отделаться от Маркуса? Ведь не прощаться с Тедом в его присутствии? Тут меня осенило.
Мама разрешила мне купаться, но я не купался ни разу: вскоре после того, как пришло ее согласие, река перед шлюзом сильно обмелела и полоскаться в ней было неловко даже новичку. Мужчины иногда выбирались поплавать по другую сторону шлюза, где уровень воды тоже понизился, но для меня это все равно было глубоко.
— Маркус, — сказал я. — Il est très ennuyeux, mais ...[92] — французский подвел меня.
— Шпарь по-английски, если так легче, — великодушно разрешил Маркус. — Мне очень жаль, но...
— Тед Берджес обещал, что научит меня плавать, — скороговоркой выпалил я. Это была неправда, но все вокруг столько лгали, а ложь — штука заразительная; к тому же Тед говорил, что готов возместить мои хлопоты. Я объяснил Маркусу, почему мне нужна помощь взрослого. — Это займет только un petit quart d'heure[93], — заключил я, мысленно похлопав себя по плечу.
— Неужели ты бросишь меня? — трагическим голосом вопросил Маркус.
— Но ты же меня бросил, — возразил я, — когда уходил к Нэнни Робсон.
— Ну, это совсем другое дело. Она моя старая няня, а он... — Я не разобрал, каким эпитетом Маркус его наградил, но, кажется, это было нечто непечатное. — Смотри, чтобы он тебя не утопил.
— Э, нет, — ответил я и уже собирался дать деру.
— А лучше ты сам его утопи, — посоветовал Маркус. Он имел дурную привычку плохо говорить о людях, особенно стоявших на общественной лестнице ниже его. Это была façon de parler[94], как мог бы сказать он сам, и за ней ничего не стояло.
Лакей, несмотря на мрачный и обескураживающий вид, всегда был рад мне помочь, и я попросил у него веревку; потом взял полотенце, купальный костюм и отправился на реку. Мой купальный костюм соприкасался с водой лишь однажды — когда Мариан разложила на нем свои промокшие волосы.
