Элиза Ожешко - Над Неманом
Один из этих взглядов упал на неподвижно стоявшего невдалеке Яна. Вот уже несколько минут прошло, как он оставил свою работу и, стоя у телеги, всматривался в Юстину с таким напряжением, что голова его подалась вперед, а на белом лбу вновь появилась глубокая поперечная складка. Небрежно опустив длинные вилы, он не спускал с нее испытующего взора сразу потемневших бирюзовых глаз. Вдруг вилы вывалились из его рук, а лицо дрогнуло от внезапного беспокойства. Он мигом очутился около Юстины, сделал движение, как будто бы хотел схватить ее руку, но удержался и только тихим голосом спросил:
— Что с вами, панна? Отчего вы так сразу опечалились? Даже слезы на глазах… Отчего?
Слова, сначала торопливые, мало-помалу смягчались, замирая на его устах.
— Может быть, я чересчур дерзок? — закончил он совсем тихо.
Юстина подняла полные слез глаза и ответила:
— Зачем я здесь, среди вас? Ох, стыдно мне, стыдно!.. Я ушла бы, но и дома-то у меня ничего нет… ничего…
Она замолчала. Ян с той же глубокой морщиной, которая в последние дни начала прорезаться у него на лбу, выпрямился и продолжал стоять на том же месте. Он не казался удивленным, а только задумчиво провел рукой, по лбу, потом молча подошел к матери, шепнул ей что-то на ухо и возвратился к Юстине с серпом в руках.
Она поднялась со своего низкого сиденья и стала перед Яном. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, точно старались понять, что думает каждый из них. Вдруг Ян смело поднял голову, подал Юстине серп, из которого солнце высекало серебряные молнии, и тихо сказал:
— Возьмите!
С наклоненной головой она протянула руку и с серьезной улыбкой взяла из его рук блестящий серп.
По всему полю, покрытому людским муравейником, по всей ниве, шелестящей падающими колосьями, пронесся радостный, громкий, торжествующий голос Яна:
— Мама! Идите сюда, мама!
Живая, веселая женщина в перкалевом чепце на седеющих волосах уже бежала к Юстине, размахивая руками, и восклицала:
— Хорошо, паненка! Хорошо, красавица, отлично! Работа нетрудная! Коли я, старуха, справляюсь с ней, молодой, отчего не справиться? Не святые же горшки обжигают… Отлично!.. Присмотритесь, как другие делают, а потом и сами начинайте.
Антолька, Эльжуся и другие девушки выпрямились и с улыбкой, с недоверием, но без удивления смотрели на склонившуюся над колосьями, паненку в платье из такого же ситца, что и кофточки, одетые на них, только оно было по моде сшито, изящно отделано и ловко облегало ее высокую, сильную, статную фигурку.
— Очень хорошо! — немного погодя закричала приземистая Эльжуся. — Паненка так же может жать, как и мы… она, пожалуй, еще сильней нас… только корсет нужно снять, в корсете и часа не проработаешь…
— Очень хорошо! — отозвался целый хор женских голосов.
И, странное дело, нашлось несколько пар глаз, презрительно и злобно смотревших на предательские кости корсета, проступившие сквозь лиф Юстины.
Раскрасневшаяся Юстина наклонилась к матери Яна.
— Завтра воскресенье, — шепнула она, — в понедельник я приду пораньше и оденусь поудобней, а сегодня… позвольте мне хоть немного… сколько можно будет…
— Отлично, милая, хорошо! — затрещала старуха. — Не слушайте, что эти сороки стрекочут. К работе и вы способны, как и они, только в понедельник наденьте на себя платье посвободней, и мы с вами как возьмемся, то десять копен Яну нажнем…
Ян взобрался на телегу, наполовину нагруженную снопами; больше везти было нечего, и он, стоя на подстилке из золотых колосьев, упруго подгибавшейся под его ногами, уже выезжал с жнитва на дорогу, но в эту минуту с дороги своротила на жнитво телега Домунтувны.
Пространство в несколько десятков сажен разделяло этих двух людей, которые напоминали собой двух атлетов римского цирка. Снежная белизна его рубахи на синем фоне неба соответствовала горячему розовому цвету ее кофты. Его волосы в солнечных лучах отлизали блеклым золотом ржи, только что начинающей созревать; ее разметавшаяся пышная коса казалась снопом спелой пшеницы. Разговаривать на таком расстоянии было трудно, но девушка, не спуская взора с телеги Яна, все же вышла из положения. Над золотистым полем, в знойном раскаленном воздухе, пронеслись первые слова песни:
О, горы, о, горы,О, чаща густая!Деревья зеленыеЛистья роняют!А сердце в смятеньиО милой вздыхает.О, горы, о, горы!О, чаща густая!
Ян Богатырович, свертывая на дорогу, идущую вдоль поля, присоединил свой голос к голосу девушки; он пел:
Как дерево сохнет —Трещит на морозе,Так сердце заплачет —Смеется сквозь слезы.О, горы, о, горы.О, чаща густая!Как пышный цветок,Что цветет, — увядает,Так глупое сердцеГорит — замирает.О, горы, о, горы!О, чаща густая!
Он замолк, а Домунтувна чистым сильным контральто продолжала одна:
Деревья зеленыеЛистья роняют…А сердце в смятеньиО милой вздыхает.О, горы, о, горы…
Очень вероятно, что ее сердце было полно мукой… Голос ее задрожал, и глаза не отрываясь, смотрели в то место, с которого удалявшийся Ян не спускал своего взгляда. С дороги издали долетели и расплылись волнами страстные звуки красивого голоса Яна:
Как песню своюСоловей запевает,Так сердце — любимойСвой вздох посылает.О, горы, о, горы,О, чаща густая!О, ягодный сок!О, калина-малина!О, милая сердцу,Зазноба-дивчина!О, горы, о, горы,О, чаща густая!Тебя покидаю,Но будешь ты вечноЖить в сердце мятежномО, друг мой сердечный!Деревья зеленыеЛистья роняют,А сердце в смятеньиО милой вздыхает!О, горы, о, горы…
Веселая женщина в белом чепце, склонясь над Юстинои, болтала без умолку:
— Видите ли, паненка, он первый певец во всей околице, а она первая певица. Дед и на гитаре ее выучил играть. Зимней порой вся молодежь соберется вечером в тот дом, где светлица побольше, и танцует; Ядвига играет на гитаре, мой Янек поет… Отлично! Пусть любятся голубки мои, пусть любятся. Скоро, должно быть, и поженятся… Сначала солнце взойдет, а потом уж и греть начинает… Так и любовь начинается помаленьку, то ли есть она, то ли ее нету, а потом, глядишь, согреет и в церковь приведет! Ха-ха-ха!
Юстина, которая под надзором старухи успела кое-как срезать несколько горстей ржи, в эту минуту полоснула себя серпом по руке. Она сама не могла дать себе отчета, почему при последних словах матери Яна острое орудие дрогнуло в ее сильной и еще вовсе не утомившейся руке. Ранка была не велика, и всего лишь несколько капель крови выступило на загорелой, но нежной коже; однако Юстина почувствовала сильную боль, только не в руке. В голове ее мелькнула мысль, что действительно этот юноша и эта девушка, свежие как майское утро и нетронутые грязью жизни, сотворены друг для друга. Подойдет полдень — и жгучее чувство приведет их к аналою, перед которым они станут, чистые и светлые духом, для того чтобы долгие лета прожить вместе в домике под сапежанкой или в том, под липами, который он получит за ней с ее богатым приданым; и они будут вместе обрабатывать эту землю и вместе собирать ее золотые дары, а в зимние вечера — под вой метели, при блеске месяца, серебрящего и вековой бор и усыпанные брильянтовыми искрами инея стены оврага, — наполнять звуками песен белую светлицу…
— Что это? Вы порезались? — раздался голос болтливой бабы. — Господи милосердый! Да это ничего, с непривычки! Ха-ха-ха! До свадьбы заживет! Ха-ха-ха! Э, да вы и сами не обращаете внимания на свою рану! Отлично! Точь-в-точь, как и я. Люди смеются надо мной, что я охоча до мужчин, да это пустяки. Зато уж в лени меня никто упрекнуть не может. И в своей хате все обделаю и к сынку на помощь прибегу. А уж сколько раз я серпом или ножами для резки овощей, или еще чем другим руки себе калечила — того и самому господу богу не счесть. Да при любви все хорошо. Так и у вас ручка заживет, как только милый поцелует! Милый-то есть, что ли?
— Нет, — улыбнулась Юстина.
— Ой, это нехорошо! Нужно, чтобы был! А я слыхала, что был… да только… неверный. Людям рта не заткнешь. Болтали, как же! Я и то дивовалась тому пану, что не взял такую красивую паненку… и Яну своему говорила: «Не будь таков, сынок, не изменяй своей Ядвиге!» А он как окрысится: «Я, — говорит, — ничего Ядвиге не обещал, а тот пан клялся панне и не сдержал своего слова. А коли так, то он негодяй, да и к тому же еще дурак, слепой, — панна такая красавица и так по нем тоскует, что у меня сердце ноет, как я увижу ее». Вот он какой! Весь в меня уродился… такой же нежный и чувствительный.
