Макс Бирбом - Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви
— Не надо! — воскликнула она. — Это, наверное, будет святотатством. Я собралась в монахини. Кроме того, за что? Я понимаю, вам жалко Иуду. Но в чем его позор перед другими колледжами? Если бы только из Иуды студенты…
— Были другие?! — вскричал ректор. — Сколько?
— Все. Все юноши из всех колледжей.
Ректор глубоко вздохнул.
— Это, конечно, все меняет. Надо было сразу так и сказать. Ты страшно меня напугала, — сказал он, садясь в кресло, — я еще не пришел в себя. Тебе надо изучить искусство изложения.
— Если это дозволит монастырский устав.
— Ах, забыл, что ты собралась в монастырь. Надеюсь, в англиканский?
Она предположила, что в англиканский.
— Юношей, — сказал он, — я часто общался со стариной Пьюзи.[117] Он бы, наверное, отчасти смирился с моей свадьбой, если бы узнал, что моя внучка собралась в монахини. — Он посмотрел на нее, поправив очки. — Ты уверена в своем призвании?
— Да. Я хочу удалиться от мира. Чтобы не приносить больше вреда.
Он взирал на нее задумчиво.
— Это скорее отвращение, чем призвание. Помню, я осмелился указать доктору Пьюзи на различие между двумя этими явлениями, когда он меня почти убедил вступить в одно братство, основанное его товарищем. Миру, возможно, стоило бы от тебя избавиться, дорогое дитя. Но не только мир нам следует принять во внимание. Украсишь ли ты церковные альковы?
— Я могу попробовать, — сказала Зулейка.
— «Ты можешь попробовать» — эти же слова сказал мне доктор Пьюзи. Я осмелился ответить, что в таких вещах усилие есть знак непригодности. При всех моих приступах отвращения, я знал, что место мое в мире. И я в нем остался.
— Но представьте, дедушка, — тут она, вообразив ажитированную кринолиновую флотилию, не смогла сдержать улыбку, — представьте, что все девушки того времени утопились из любви к вам?
Ее улыбка, кажется, уязвила ректора.
— Я пользовался большим успехом, — сказал он. — Большим, — добавил он.
— И вам это нравилось?
— Да, дорогая. Боюсь, что нравилось. Но я этому никогда не потворствовал.
— И ваше сердце оставалось холодным?
— Да, пока не встретил Лору Фрит.
— Кто это?
— Моя будущая жена.
— И чем она вас привлекла? Она была очень хороша?
— Нет. Нельзя сказать, что она была хороша. Вообще-то она считалась некрасивой. Пожалуй, мне понравилось достоинство, с которым она держалась. Она не улыбалась мне лукаво, не трясла локонами. Тогда у юных дам был обычай делать вышивные туфли для приглянувшихся им духовных лиц. Я получил сотни — тысячи — таких туфель. Но ни одной пары от Лоры Фрит.
— Она вас не полюбила? — спросила Зулейка, сев на пол у дедушкиных ног.
— Я пришел к такому выводу. Меня это крайне заинтересовало. Взбудоражило меня.
— Она неспособна была полюбить?
— Нет, в ее кругу все знали, что она влюблялась часто, но несчастливо.
— Почему она за вас вышла?
— Думаю, я ее утомил своей настойчивостью. Она была не слишком стойка. Возможно, она за меня вышла с досады. Она мне не говорила. Я не спрашивал.
— И вы с ней жили счастливо?
— Пока она жила, я был совершенно счастлив.
Девушка ладонью накрыла стиснутые руки старика. Тот сидел, устремив взгляд в прошлое. Она помолчала, вглядываясь в его лицо; в глазах ее появились слезы.
— Дедушка, милый, — но слезы были и в ее голосе.
— Дитя мое, ты не понимаешь. Если бы мне нужна была жалость…
— Я понимаю — отлично. Я вас не жалела, милый, я вам немного завидовала.
— Мне? Старику, которому остались одни воспоминания о счастье?
— Вам, которому счастье было даровано. Но я заплакала не из-за этого. Я заплакала, потому что обрадовалась. Вы и я, между нами столько лет, и все-таки — мы так замечательно схожи. Я всегда себя считала совершенно исключительным существом.
— Ах, все так про себя думают в молодости. Это проходит. Расскажи про наше замечательное сходство.
Он внимательно слушал, пока она изливала перед ним душу. Но после того, как она свои признания закончила, сказав: «Так что видите, дедушка, это чистая наследственность», — он в ответ произнес: «Чепуха!»
— Прости меня, дорогая, — сказал он, похлопав ее по руке. — Это был весьма интересный рассказ. Но, кажется, молодежь теперь понимает себя еще хуже, чем в мои времена. И к каким грандиозным Она прибегает теориям! Наследственность… как будто невообразимо, чтобы девушке нравилось, когда ею восхищаются! И будто бы чрезвычайно удивительно с ее стороны ждать того, кого она сможет чтить и уважать! И будто своим равнодушием мужчина не заставляет ее рядом с ним особенно остро Чувствовать свою неполноценность! У нас с тобой, дорогая, во многих отношениях, возможно, есть странности, но в делах любовных мы вполне заурядны.
— Дедушка, вы это серьезно? — пылко воскликнула она.
— В моем возрасте человек бережет свои силы. Он говорит только то, что думает. Тебя отличает от других девушек то же, что меня отличало от других юношей: особая притягательность… Я сказал, тысячи туфель? Десятки тысяч. Я копил их из глупой гордыни. Вечером после помолвки я сжег их на костре, который видели в трех графствах. Всю ночь я танцевал вокруг него. — Тут из старых его глаз метнулись отражения того пламени.
— Великолепно! — прошептала Зулейка. — Но, — сказала она, поднимаясь, — не говорите больше об этом… о, горе мне! Видите ли, я — не просто особенно притягательна. Я — неотразима.
— Смелое заявление, дитя мое, — и труднодоказуемое.
— Разве сегодняшний день не достаточно его доказал?
— Сегодняшний?.. А, так они в самом деле все ради тебя утопились?.. О господи!.. И герцог тоже?
— Он подал пример.
— Неужели! Да что ты говоришь! Он был крайне одаренным молодым человеком, настоящей гордостью колледжа. Но он мне всегда казался довольно — как это сказать? — бесчувственным… Сейчас припоминаю, он вчера весьма взволновался, когда пришел на концерт, а тебя не было… Ты уверена, что он умер ради тебя?
— Вполне, — сказала Зулейка, дивясь тому, что врет, а точнее, привирает: он ведь СОБИРАЛСЯ умереть ради нее. Но почему не сказать правду? Неужели, подумала она, проклятое тщеславие пережило ее отречение от мира? Почему ее так возмущают сомнения в той самой неотразимости, которая загубила и исковеркала всю ее жизнь?
— Да, дорогая, признаюсь, я удивлен… поражен. — Ректор снова поправил. очки и посмотрел на нее.
Она заметила, что ходит по кабинету с грацией манекена в демонстрационном зале портного. Она попыталась остановиться; но тело ее, казалось, не хотело повиноваться уму. Оно имело наглость продолжать шагать по собственной воле. «Вот в келье нашагаешься», — мстительно проворчал ум. Тело на это не обратило никакого внимания.
Откинувшись в кресле, дедушка уставился в потолок, задумчиво постукивая кончиками пальцев друга о друга.
— Сестра Зулейка, — в потолок же сказал он.
— Ну? и что такого… такого смешного в… — но тут она залилась смехом, а затем зарыдала.
Ректор поднялся из кресла.
— Дорогая, — сказал он, — я не смеялся. Я просто… пытался представить. Если ты действительно хочешь удалиться от…
— Хочу, — простонала Зулейка.
— Тогда, возможно…
— Не хочу, — проскулила она.
— Ну конечно, не хочешь, дорогая.
— Почему «конечно»?
— Пойдем, бедное мое дитя, ты совсем устала. После такого удивительного, исторического дня это совершенно естественно. Давай вытрем глаза. Вот, так лучше. Завтра…
— Вы, по-моему, немного мною гордитесь.
— Господи помилуй, по-моему, да. Дедовское сердце… Но спокойной ночи, дорогая. Позволь зажечь твою свечу.
Она взяла плащ и вышла с ректором в зал. Там она сообщила, что рано утром намеревается уехать.
— В монастырь? — спросил он лукаво.
— Ах, дедушка, не дразните меня.
— Мне жаль, что ты уедешь, дорогая. Но, возможно, учитывая обстоятельства, это и к лучшему. Приезжай обязательно еще, — сказал он, вручив ей зажженную свечу. — Только не в учебное время, — добавил он.
— Да уж, — повторила она, — не в учебное время.
Глава XXIV
Из изменчивой лестничной темноты выйдя к мягкому сиянию, исходившему из открытой двери спальни, Зулейка почти воодушевилась. Она постояла на пороге, наблюдая Мелизанду, сновавшую, как челнок на ткацком станке. Вещи уже большей частью были собраны. В гардеробе зияла пустота, тут и там виднелся ковер, многие дорожные сундуки уже набиты были доверху и переполнены… Снова в путь! Как перед разбитым под звездным небом шатром, слыша львиный рык в фургонах, рев слонов, лошадиное ржание и стук копыт по примятой траве, Зулейкина мать, наверное, ощущала легкое опьянение, так и дочкино сердце воспрянуло и затрепетало перед привычной суетой отбытия. Она утомлена была миром и сердита, что все-таки недостойна лучшего. И все же — прощай, во всяком случае, Оксфорд!
Она завидовала Мелизанде, столь проворной и веселой в своем усердии, ждущей дня, когда ее суженый скопит довольно, чтобы открыть свое небольшое кафе, а ее взять в жены и буфетчицы. Ах, иметь бы цель, предназначение, застолбить в мире место, подобно этому верному созданию!
