Благослови зверей и детей. Участница свадьбы - Карсон МакКалерс
Эта отремонтированная кухня, выглядевшая почти современно, ничем не напоминала о Джоне Генри Уэсте. Но тем не менее временами Фрэнсис ощущала его присутствие — властное, смутное, серое, как привидение. И тогда между ними воцарялось безмолвие, — как и при упоминании о Хани. Теперь Хани был далеко — в тюрьме — и должен был там оставаться восемь лет. В этот ноябрьский день такое молчание наступило, когда Фрэнсис готовила изящные сандвичи — в пять часов должна была прийти Мэри Литтлджон. Фрэнсис посмотрела на Беренис, которая сидела в кресле, вяло опустив руки, и ничего не делала. На ней был старый свитер, а на коленях она держала облезлую лисью горжетку, подаренную ей Луди много лет назад. Шерсть свалялась, мордочка казалась по-лисьи лукавой и унылой. Огонь плясал в кирпичной плите, и в кухне играли блики и тени.
— Я без ума от Микеланджело, — заявила Фрэнсис.
Мэри должна была прийти в пять часов, пообедать, переночевать у них, а утром поехать с ними в фургоне в новый дом. Мэри собирала репродукции картин великих мастеров и наклеивала их в альбом. Вместе они читали стихи — например, Тенниссона; Мэри собиралась стать великим художником, а Фрэнсис — великим поэтом или же крупнейшим специалистом по радиолокаторам. Раньше мистер Литтлджон работал в фирме, выпускающей тракторы, и до войны он с семьей жил за границей. Когда Фрэнсис исполнится шестнадцать, а Мэри — восемнадцать, они вдвоем отправятся путешествовать вокруг света.
Фрэнсис положила сандвичи на блюдо и добавила восемь шоколадок, а также соленый миндаль — это было ночное угощение, которое они съедят в двенадцать часов ночи, лежа в постели.
— Я ведь говорила тебе, что мы вместе совершим кругосветное путешествие.
— Мэри Литтлджон, — произнесла Беренис подчеркнуто, — Мэри Литтлджон.
Беренис не была способна оценить Микеланджело или поэзию, не говоря уже о Мэри Литтлджон. Вначале Фрэнсис и Беренис спорили из-за Мэри. Беренис говорила, что она толстая и белая, как пастила. Фрэнсис яростно защищала подругу. У Мэри были такие длинные косы, что она могла на них сесть, в них переплетались два цвета — пшенично-золотистый и каштановый; концы волос Мэри затягивала резиновыми колечками или завязывала лентой. У нее были карие глаза с пшеничными ресницами, а пальцы пухленьких рук завершались розовыми подушечками, потому что у нее была привычка грызть ногти. Литтлджоны были католиками, и Беренис даже тут вдруг проявила косность, утверждая, будто католики поклоняются идолам и хотят, чтобы миром правил Папа Римский. Но для Фрэнсис это различие в религиях придавало лишь оттенок необычности и жуткой таинственности предмету ее любви, которая от этого только усиливалась.
«Не будем лучше говорить об этом. Ты просто не в состоянии понять ее. Тебе это не дано», — так однажды она сказала Беренис и по ее внезапно потускневшим глазам поняла, что обидела ее.
Сейчас Фрэнсис повторила эти слова — ее рассердил многозначительный тон, которым Беренис произнесла имя ее подруги, — и сразу пожалела об этом.
— Во всяком случае, я считаю для себя большой честью, что Мэри именно меня выбрала своей самой близкой подругой. Из всех людей именно меня!
— Разве я хоть одно слово против нее сказала? — спросила Беренис. — Я только говорила, что мне противно смотреть, как она сосет свои крысиные хвостики.
— Косы!
Клин гусей, с силой рассекавших крыльями воздух, промелькнул над двором, и Фрэнсис подошла к окну. На рассвете иней посеребрил засохшую траву, крыши соседних домов и даже поредевшие ржавого цвета листья на дереве. Когда Фрэнсис обернулась, в кухне вновь царило безмолвие. Беренис сидела сгорбившись, упершись локтем в колено, прижав лоб к ладони. Ее живой глаз, весь в мелких красных прожилках, пристально смотрел на угольный совок.
Перемены начались одна за другой в середине октября. За две недели до этого Фрэнсис познакомилась с Мэри на розыгрыше лотереи. В те дни бесчисленные белые и желтые бабочки порхали над последними осенними цветами, и тогда же открылась ярмарка.
Все началось с Хани. Как-то вечером он накурился марихуаны, или попросту наркотика, а когда захотел еще, вломился в аптеку белого, который продавал ему эти сигареты с марихуаной. Его посадили в тюрьму, и он как раз ждал суда, а Беренис металась, собирая деньги, ходила советоваться к адвокату и добивалась свидания с Хани. Она появилась на третий день, совершенно обессилевшая, ее живой глаз был покрыт сеткой красных прожилок. Она сказала, что у нее болит голова; тогда Джон Генри Уэст тоже опустил голову на стол и сказал, что и у него болит голова. Однако на его слова не обратили внимания, все думали, что он просто обезьянничает, как обычно.
— Иди-ка отсюда, — заявила Беренис, — мне некогда с тобой дурачиться.
Это были последние слова, которые Джон Генри услышал в кухне дома Адамсов. Позже Беренис вспоминала их как Божью кару. Джон Генри заболел менингитом и через десять дней умер. До последней минуты Фрэнсис не могла всерьез поверить, что он умрет. Стояла чудная погода, повсюду цвели маргаритки, в воздухе порхали бабочки. Жара спала, но небо день за днем оставалось чистым, сине-зеленым, как волны на мелководье, пронизанном солнцем.
Фрэнсис не позволяли навещать Джона Генри, но Беренис каждый день ходила помогать сиделке. Она возвращалась вечером, и от того, что она рассказывала своим надтреснутым голосом, Джон Генри начинал утрачивать реальность.
— Не понимаю, почему он должен так страдать, — говорила Беренис, и слово «страдать» никак не вязалось с Джоном Генри, оно пугало Фрэнсис, как раньше страшила темная пустота в сердце.
Открылась ярмарка. На центральной улице шесть дней и шесть ночей висел флаг. Фрэнсис была на ярмарке дважды, оба раза с Мэри — они катались на всех аттракционах, но в павильон уродов не пошли. Мэри Литтлджон сказала, что интерес к уродам — болезненное явление.
Фрэнсис купила для Джона Генри тросточку и послала ему коврик, который выиграла в лотерею. Но Беренис сказала, что игрушки ему уже ни к чему, и эти слова прозвучали жутко и неестественно. День за днем светило солнце, и слова Беренис звучали все ужаснее; Фрэнсис испытывала мучительный страх, но в глубине души все же не верила. Джон Генри кричал трое суток, его глаза закатились, и он ничего не видел. Под конец он лежал, откинув назад голову, изогнув дугой спину, кричать у него уже не было сил. Он умер во вторник, когда закрылась
