Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела
Но когда Ричард, который от волнения и спешки в первые минуты не мог вымолвить ни слова, вскричал:
— Папенька, дорогой, вы здоровы! Я так за вас тревожился… Значит, вы поправились, сэр? Благодарение господу! — Сэр Остин от него отшатнулся.
— Здоров? — сказал он. — А откуда ты взял, что я нездоров?
Вместо того чтобы ответить, Ричард плюхнулся в кресло и, схватив руку отца, поцеловал ее.
— Все эти доктора такие тупицы! — вырвалось у Ричарда. — Я был уверен, что они ошибаются. Не могут отличить апоплексического удара от обыкновенной головной боли. Как все-таки хорошо, что я приехал сюда и теперь все вижу своими глазами. Вы ведь так неожиданно покинули Рейнем… Но главное, вы здоровы! Значит, никакого удара у вас не было?
— Нет, не было, — ответил его отец, нахмурив брови.
— Если бы вы заболели, мне надо было мчаться к вам как можно скорее, хотя, если бы лошади дорогою пали, ваши доктора были бы в ответе — их признали бы виновными в конеубийстве. Кассандра[54] едва дышит. Я прискакал в Беллингем задолго до отправления поезда и не стал ждать. Она пробежала весь путь за четыре и три четверти часа. Отменно, сэр, не правда ли?
— Надеюсь, что ты успел за это время как следует проголодаться и теперь со мной пообедаешь, — сказал баронет, который был не особенно доволен тем, что причиной, побудившей юношу так торопиться, было отнюдь не простое повиновение.
— Ну конечно, — ответил Ричард, — я успею еще вернуться с последним поездом. Кассандру я оставлю у вас, пусть она отдохнет.
Отец спокойно усадил его за обед, и Ричард стал поедать суп с таким азартом, который легко можно было принять за разгоревшийся от долгой езды аппетит.
— Ну как там в Рейнеме, все в порядке? — спросил баронет.
— В полном порядке, сэр.
— Нет ничего нового?
— Ничего, сэр.
— Все так же, как было, когда я уезжал?
— Никаких перемен!
— Я рад буду вернуться домой, — сказал баронет. — Мое пребывание в городе оказалось очень полезным. Я завел здесь несколько приятных знакомств, и эти люди, может быть, осенью приедут к нам в гости, и тебе будет интересно с ними познакомиться. Им очень хочется посмотреть Рейнем.
— Люблю я наше поместье! — вскричал Ричард. — Мне никогда не хочется уезжать оттуда.
— Послушай, мальчик мой, перед тем как мне уехать, ты же все время просил, чтобы я взял тебя в город.
— В самом деле, сэр? Как это странно! Ну так знайте, что я вовсе не хочу здесь оставаться. Я уже успел увидеть все, что хотел.
— А как же ты до меня добрался?
Ричард рассмеялся и рассказал, как его поразили длинные мощеные улицы, и весь этот шум, и городская толпа, и заключил свой рассказ словами:
— Дома все-таки лучше!
Баронет заметил, что глаза сына при этом как-то особенно заблестели, и изрек слова, понять которые можно было по-разному:
— Пристраститься к чему-то одному, прежде чем ты повидал хотя бы полмира, — это свойственное юности безрассудство, сын мой. Научись уважать время! Изречение это куда вернее, чем стих твоего Горация[55].
«Он все знает», — подумал Ричард и сразу же отдалился на много миль от отца и окружил высокими стенами и себя, и свою любовь.
Пообедав, Ричард торопливо взглянул на часы и с деланным оживлением сказал:
— Если мы сейчас выйдем, сэр, то я как раз попаду на поезд. Может быть, вы проводите меня до станции?
Баронет ничего не ответил.
Ричард собирался повторить свой вопрос, но встретил такой многозначительный взгляд отца, что заколебался, и, взяв в руки пустой бокал, стал его крутить.
— Надо будет, пожалуй, выпить еще немного бордо, — сказал баронет.
Вино было принесено, они снова остались вдвоем. Баронет придвинулся тогда совсем близко к сыну и начал так:
— Я не знаю, что ты мог передумать обо мне, Ричард, за все те годы, что мы провели с тобой вместе; должен тебе сказать, я никогда не спешил открыться перед тобой; и если бы мне случилось умереть, не успев завершить предпринятое мною дело, я бы не был огорчен тем, что половину награды за все труды потерял, оттого что не услышал из твоих уст слов благодарности. Впрочем, может быть, я и никогда об этом не пожалею. За все, что человек делает, кроме поступков, совершаемых из эгоистических побуждений, жизнь его неизменно вознаграждает. Для меня будет радостью, если ты добьешься успеха.
Он перевел дыхание и продолжал:
— В детстве ты перенес тяжелую утрату, — тут лица обоих, отца и сына, одновременно залились краской. — Для того чтобы все обернулось тебе на пользу, я решил расстаться со светом и посвятить себя всецело твоему благополучию; и, думается, отнюдь не тщеславие побуждает меня сейчас признать, что сын мой, которого я воспитал, являет собой одно из самых близких к совершенству творений господа. Но именно по этой причине тебя подстерегают самые великие искушения и самые глубокие провалы. Помни, что дорога в ад проложена первым из ангелов[56].
Он снова замолчал. Ричард взял в руки часы.
— В жилах Феверелов, сын мой, течет совсем особая кровь. Мы очень легко терпим крушение. Пусть это покажется тебе суеверием, я не могу не думать о том, что на нашу долю достаются испытания, которые неведомы большинству людей. Примеров тому немало. А в тебе, сын мой, соединились две крови. Чувства твои неистовы. Ты уже успел узнать, что такое месть. На собственном, хоть и небольшом опыте ты увидел, что из-за фунта мяса проливаются реки крови[57]. Но сейчас в тебе взыграли другие силы. Ты поднимаешься в жизни на высокое плоскогорье, где подобия битв сменяются битвами настоящими. И ты приходишь к ним, наделенный в равной степени и созидательной, и разрушительной силой. — Он задумался, готовясь возвестить нечто весьма значительное: — На свете существуют женщины, сын мой!
Сердце молодого человека уже неслось вскачь назад, в Рейнем.
— Встреча с ними всегда является для человека серьезною пробой. Стоит тебе узнать их, и жизнь начинает казаться тебе либо сплошною насмешкой, либо, как то бывает с иными, — верхом блаженства. Женщины — это испытание, через которое мы все проходим. Любовь к тому или иному человеческому существу неизбежно является испытанием, все равно, любим мы их или нет.
Молодой человек услыхал свисток паровоза. Взору его предстал освещенный луною лес и там его любимая. Он с трудом заставил себя сдержаться и слушать.
— Я верю, — в словах баронета что-то не слышалось той окрыленности, с какою говорят, когда верят, — я верю, что на свете есть хорошие женщины.
О, если бы только он знал Люси!
— Однако, — тут баронет пристально посмотрел на Ричарда, — только очень немногим дано встретить их на пороге жизни. Скажу даже больше: этого не дано никому. Мы находим их ценою упорных усилий, и чаще всего, когда нам удается найти ту единственную, что нам нужна, оказывается, что безрассудство наше успело исковеркать нам жизнь и изменить уже ничего нельзя. Ибо в процессе познания жизни женщины — это не цель, а только средство. В юности нашей мы видим в них цель всего, и множество мужчин, даже таких, которых нельзя назвать молодыми и которым это тем более непростительно, выбирают себе спутницу жизни — или еще того хуже — исходя только из этого. Я убежден, что женщины наказывают нас за то, что мы так и не умеем распознавать их сущность и назначение. Они наказывают общество.
Баронет приложил руку ко лбу, меж тем как мысли его двинулись дальше — от поступков к их последствиям.
«Самый прилежный наш ученик не узнает так много, как узнает добросовестный учитель», — гласила «Котомка пилигрима». И сэр Остин, стараясь приучить себя говорить о женщинах сдержанно, начинал понемногу заглядывать в то, как дело представляется другой стороне.
Хладнокровие завело разговор о любви с горячей кровью.
Холодная кровь рассуждала:
— Это чувство, предусмотренное природой, зрелый плод нашей живой сути.
Горячая кровь кипела:
— Это блаженство! Только ради этого мы и живем на свете!
Холодная кровь рассуждала:
— Это лихорадка; она испытывает нашу натуру и очень часто кончается для нас гибелью.
Горячая кровь кипела:
— Куда бы она ни вела, я все равно иду за нею.
Холодная кровь рассуждала:
— Это слово, которое мужчины и женщины употребляют, чтобы облагородить свою плотскую страсть.
Горячая кровь кипела:
— Это поклонение, это вера, это сама жизнь!
Так вот эти параллельные линии тянулись все дальше. Баронет стал говорить более прямо:
— Ты знаешь, как я тебя люблю, сын мой. Как далеко простирается эта любовь, ты знать не можешь; но ты должен помнить, что она очень глубока, и, право же, мне не хочется говорить об этом — только отец должен иногда домогаться благодарности, а ведь единственное подлинное ее выражение это нравственные устои его сына. Если для тебя моя любовь хоть что-нибудь значит или если ты отвечаешь на нее взаимностью, то напряги все свои силы, чтобы остаться таким, каким я тебя воспитал, и убереги себя от ловушек, которыми ты окружен. Когда-то уберечь тебя я мог своей волей. Теперь я над этим уже не властен. Помни, сын мой, как велика моя любовь к тебе. Боюсь, что у большинства отцов дело обстоит иначе, но для меня твое благополучие важнее всего на свете; все, что ты делаешь, глубоко меня затрагивает. Каждый твой шаг отзывается во мне: он приносит мне счастье или же повергает в горе. И многое, сын мой, меня разочаровало.
