Джон Голсуорси - Цветок в пустыне
– Что-нибудь случилось?
– Ничего, – пробормотал Уилфрид.
– Все равно вид у вас неважный. Вы знаете, который час?
– Нет.
– Садитесь, я подвезу вас до гостиницы в Чингфорде. Деньги у вас есть?
Уилфрид мрачно взглянул на него и засмеялся:
– Да.
– Не обижайтесь. Вам нужно выспаться и выпить чашку крепкого кофе. Поехали!
Уилфрид встал. Ноги под ним подгибались, и, кое-как забравшись в машину, он тут же рухнул на сиденье рядом с молодым человеком. Тот заверил:
– Доедем в два счёта.
Через десять минут, которые показались пятью часами смятенному и лихорадочному мозгу Уилфрида, автомобиль остановился у гостиницы.
– У меня здесь знакомый чистильщик сапог. Я попрошу его присмотреть за вами, – объявил молодой человек, – Как вас зовут?
– К чёрту! – пробормотал Уилфрид.
– Эй, Джордж! Я подобрал этого джентльмена на дороге. Он еле стоит. Устройте ему приличный номер, приготовьте грелку погорячей и суньте к нему в кровать. Заварите кофе покрепче да заставьте его выпить.
Чистильщик осклабился:
– Это всё?
– Нет. Измерьте ему температуру и вызовите врача. Слушайте, сэр, обратился молодой человек к Уилфриду. – Я рекомендую вам этого парня. Сапоги он чистит – лучше не надо. Положитесь на него и ни о чём не беспокойтесь, а мне пора дальше – уже шесть часов.
Молодой человек подождал, пока Уилфрид, опираясь на руку чистильщика, доковыляет до гостиницы, и уехал.
Чистильщик отвёл Уилфрида в номер:
– Разденетесь сами, хозяин?
– Да, – выдавил Уилфрид.
– Тогда я схожу за грелкой и кофе. Насчёт постели будьте спокойны, они у нас всегда сухие. Вы что, всю ночь провели на улице?
Уилфрид сидел на кровати и не отвечал.
– Вот что! – объявил чистильщик. – Давайте-ка руку.
Он стянул с Уилфрида пиджак, затем жилет и брюки.
– По-моему, вы всерьёз простыли. Белье у вас хоть выжми. Стоять можете?
Уилфрид покачал головой.
Чистильщик выдернул из-под него верхнюю простыню, стащил с Уилфрида через голову рубашку, затем не без борьбы снял с него нижнее бельё и завернул больного в одеяло.
– Ну, а теперь, хозяин, ложитесь как следует.
Он опустил голову Уилфрида на подушку, закинул ему ноги на кровать и накрыл его ещё двумя одеялами:
– Лежите пока. Я минут через десять вернусь.
Уилфрид лежал, и его сотрясала такая дрожь, что он утратил способность связно мыслить и не мог уже членораздельно произносить слова, так как зубы у него неистово стучали. Всё же он, заметил, что в номер вошла горничная, а затем услышал голоса:
– Он раздавит градусник зубами. Куда ещё можно поставить?
– Попробую под мышку.
Ему сунули под мышку термометр и прижали руку к телу.
– Вы не болели жёлтой лихорадкой, сэр? Уилфрид качнул головой.
– Можете приподняться, хозяин? Ну-ка, выпейте.
Сильные руки приподняли Уилфрида; он выпил.
– Сто четыре.[10]
– Ого! Суньте грелку ему в ноги, а я позвоню доктору.
Уилфрид разглядел горничную, которая наблюдала за ним с таким видом, словно спрашивала себя, какую лихорадку подцепит она сама.
– Малярия, – неожиданно объявил он. – Не заразно. Дайте мне сигарету. Возьмите в жилете.
Горничная поднесла ему к губам сигарету и дала прикурить. Уилфрид глубоко затянулся, потом попросил:
– Е-ещё.
Горничная вторично поднесла сигарету к его губам:
– Говорят, в лесу есть малярийные комары. Вас не покусали ночью, сэр?
– О… она у ме… меня давно.
Сейчас его трясло меньше, и он видел, как горничная ходит по комнате, собирая его одежду и задёргивая занавески, чтобы свет не падал на кровать. Затем она подошла к нему. Он улыбнулся ей.
– Ещё чашечку горячего кофе? Уилфрид потряс головой, снова закрыл глаза и опустился на постель, продолжая дрожать и сознавая, что она по-прежнему наблюдает за ним. Потом опять раздались голоса:
– Фамилия нигде не указана, но видно, он из высокопоставленных. В карманах деньги и письмо. Доктор будет через пять минут.
– Ладно, я дождусь, но я ведь на работе.
– Ничего, мне тоже на работу. Позовите хозяйку и объясните.
Уилфрид заметил, что горничная стоит и смотрит на него с благоговейным испугом. Чужой, из высокопоставленных, да ещё с редкою болезнью любопытная загадка для неискушённого ума. Голова его уткнулась в подушку; смуглая щека, ухо, прядь волос, прищуренный глаз под густой бровью, – вот всё, что ей видно. Он почувствовал робкое прикосновение её пальца ко лбу. Ого, как пышет!
– Не хотите ли сообщить вашим друзьям, сэр? Уилфрид замотал головой.
– Доктор сейчас придёт.
– Я проваляюсь дня два… Ничем не поможешь… Хинин… апельсиновый сок…
Его снова неудержимо затрясло, и он замолчал. Затем вошёл врач; горничная, по-прежнему прислонясь к комоду, покусывала мизинец. Потом вытащила палец изо рта, и Уилфрид услышал, как она спросила:
– Остаться мне, сэр?
– Да, можете остаться.
Пальцы врача нащупали пульс Уилфрида, приподняли ему веки, раздвинули губы.
– Как самочувствие, сэр? Давно этим болеете? Уилфрид кивнул.
– Ну что ж, полежите здесь и поглотайте хинин. Ничего другого посоветовать не могу. Приступ весьма острый.
Уилфрид кивнул.
– Ваших визитных карточек не нашли. Как вас зовут?
Уилфрид замотал головой.
– Хорошо, хорошо, не волнуйтесь! Примите-ка вот это.
XXX
Динни вылезла из автобуса и выбралась на простор Уимблдонского парка. Она ускользнула из дому после почти бессонной ночи, оставив записку, что её не будет до вечера. Торопливо ступая по траве, она вошла в берёзовую рощицу и легла на землю. Однако ни облака, проплывавшие высоко над головой, ни солнечный свет, пробивавшийся сквозь ветки берёз, ни трясогузки, ни холмики сухого песка, ни зобатый лесной голубь, которого даже не встревожило её распростёртое тело, не принесли ей успокоения и не обратили её мысли к природе. Девушка лежала на спине с сухими глазами и вздрагивала. Неужто есть существо, которому её страдания доставляют неизъяснимое наслаждение? Человек, потерпевший поражение, должен не ждать поддержки извне, а искать её в самом себе. Динни не могла ходить и показывать людям, что переживает трагедию. Это отвратительно, и она так не сделает! Но ничто: ни благоуханный воздух, ни бегущие облака, ни шорох листвы под ветром, ни голоса детей не подсказывали девушке, как обновить себя и начать жить сначала. Одиночество, на которое она обрекла себя после первой встречи с Уилфридом у памятника! Фошу, стало теперь особенно ощутимым. Она все поставила на одну карту, и карта была бита. Динни врылась пальцами в песчаную почву; чья-то собака, заметив норку, подбежала и обнюхала девушку. Она только-только начала жить и уже мертва. "Венков просим не возлагать!"
Вчера вечером она предельно отчётливо поняла, что всё кончилось, и теперь даже не думала о возможности связать порванную нить. Он горд, но и она горда! По-другому, но тоже до мозга костей. Она никому по-настоящему не нужна. Почему бы ей не уехать? У неё ведь почти триста фунтов. Отъезд не принесёт ей ни радости, ни облегчения, но избавит от необходимости огорчать близких, которые ждут, что она станет прежней весёлой Динни. Девушке вспомнились часы, проведённые вместе с Уилфридом в таких же парках. Воспоминание было таким острым, что Динни зажала рот рукой, боясь, как бы у неё не вырвался стон отчаяния. До встречи с ним она не знала одиночества. А теперь она одинока! Холод, холод – леденящий, беспредельный! Вспомнив, как она установила, что быстрая ходьба успокаивает сердечную боль, держась за сердце, перешла через шоссе, по которому из города уже выплёскивался воскресный поток машин. Дядя Хилери уговаривал её однажды не терять чувства юмора. Да было ли оно у неё? В конце Барнзкоммон Динни села в автобус и поехала обратно в Лондон. Она должна чтонибудь съесть, иначе упадёт в обморок. Она вылезла около Кенсингтонского сада и завернула в первую попавшуюся гостиницу.
После завтрака Динни посидела в саду, затем отправилась на Маунтстрит. Дома никого не застала, прилегла в гостиной на диван и, сломленная усталостью, заснула. Её разбудил приход тётки. Динни приподнялась, села и объявила:
– Все вы можете порадоваться за меня, тётя Эм. Всё кончено.
Леди Монт посмотрела на племянницу, на её тихую бесплотную улыбку, и две слезинки одна за другой скатились по её щекам.
– Я не знала, что вы плачете и на похоронах, тётя Эм.
Динни встала, подошла к тётке и своим платком стёрла следы, оставленные слезами:
– Ну вот! Леди Монт тоже встала.
– Я должна выреветься. Мне это просто необходимо! – сказала она и поспешно выплыла из комнаты.
Динни с той же бесплотной улыбкой снова опустилась на диван. Блор внёс чайный прибор; она поговорила с ним о его жене и Уимблдоне. Он вряд ли полностью отдавал себе отчёт о состоянии Динни, но всё же, выходя, обернулся и посоветовал:
