Эдит Уортон - Век наивности
Священник, выпив стакан портвейна, поспешил на молитвенное собрание, а застенчивого племянника, который, как выяснилось, был тяжко болен, отправили в постель. Арчер и учитель остались сидеть за своими бокалами, и Арчер вдруг поймал себя на том, что говорит, как не говорил со времени своей последней встречи с Недом Уинсеттом. Оказалось, что племяннику миссис Карфрай грозила чахотка, и потому он вынужден был покинуть Харроу[140] и отправиться в Швейцарию, где провел два года в мягком климате на берегу озера Леман. Склонный к серьезным занятиям, он был вверен попечениям мосье Ривьера, который привез его обратно в Англию и должен был оставаться при нем до поступления его будущей весною в Оксфорд. Мосье Ривьер без обиняков добавил, что ему придется тогда подыскивать себе новое место.
Едва ли он долго останется без работы, подумал Арчер, ведь у него такие разносторонние интересы и столько дарований. Это был человек лет тридцати, с худощавым некрасивым лицом (Мэй, конечно, сказала бы, что внешность у него самая заурядная), которому игра ума придавала необычайную выразительность; однако в его оживлении не было ничего легкомысленного или недостойного.
Отец мосье Ривьера, умерший молодым, занимал какой-то незначительный дипломатический пост, и предполагалось, что сын последует по стопам отца, но неуемная страсть к изящной словесности толкнула молодого человека сначала на стезю журналистики, затем литературы (явно безо всякого успеха) и наконец — после долгих попыток и злоключений, о которых он умолчал, — он сделался гувернером английских юношей в Швейцарии. До этого он, впрочем, долго жил в Париже, посещал grenier[141] Гонкуров,[142] получил от Мопассана совет не писать (даже это показалось Арчеру высочайшей честью) и часто беседовал с Мериме в доме его матери.[143] Он, по-видимому, всегда был очень беден и обременен заботами (он содержал мать и незамужнюю сестру), и было очевидно, что его честолюбивые литературные замыслы потерпели фиаско. Положение его, с точки зрения материальной, не многим отличалось от положения Неда Уинсетта, но зато он жил в мире, где, по его словам, тому, кто любит идеи, не грозит духовный голод. Поскольку именно от этой неутоленной любви бедняга Уинсетт умирал голодной смертью, Арчер, поставив себя на место последнего, с некоторой завистью посмотрел на этого пылкого бессребреника, который был так богат при всей своей нищете.
— Я думаю, вы согласитесь, мосье, что интеллектуальная свобода и независимость критических суждений превыше всего. Именно потому я бросил журналистику и избрал гораздо менее интересную профессию гувернера и частного секретаря. Конечно, это сопряжено со скучной, тяжелой работой, но зато сохраняешь моральную свободу и, как говорят французы, остаешься quant à soi.[144] И когда слышишь интересный разговор, то ты волен высказывать свои мнения, а не мнения своих хозяев, либо просто слушать и отвечать про себя. О, приятная беседа! Есть ли на свете что-либо равное ей? Воздух идей — единственный воздух, которым стоит дышать. И потому я никогда не сожалел, что бросил дипломатию и журналистику — две различные формы отречения от самого себя. — Закуривая новую сигарету, он остановил свой живой взгляд на Арчере. — Voyez-vous, monsieur,[145] ради того, чтобы смотреть жизни прямо в глаза, стоит жить на чердаке, не правда ли? Но, разумеется, приходится хоть что-то зарабатывать, чтобы платить за этот чердак, и, признаюсь, перспектива навсегда остаться гувернером или частным секретарем замораживает воображение почти так же, как амплуа секретаря посольства в Будапеште. Иногда я чувствую, что должен сделать решительный шаг. Например, как вы полагаете, могу я рассчитывать на какое-либо место в Америке — в Нью-Йорке?
Арчер испуганно воззрился на собеседника. Нью-Йорк для молодого человека, который бывал у Гонкуров и Флобера, который единственно достойной жизнью считает жизнь идей! Он продолжал с недоумением смотреть на мосье Ривьера, не зная, как объяснить ему, что самые его преимущества и дарования, несомненно, послужат лишь препятствием для его успеха.
— Нью-Йорк, Нью-Йорк… Почему непременно Нью-Йорк? — бормотал он, тщетно силясь представить себе, что может его родной город предложить молодому человеку, который, по-видимому, нуждается лишь в приятной беседе.
Под бледной кожей мосье Ривьера внезапно разлился румянец.
— Я… я думал, что это ваша столица, средоточие умственной жизни, — сказал он. Потом, очевидно, испугавшись, как бы собеседник не подумал, что он обращается к нему с просьбой, поспешно продолжал: — Иной раз высказываешь те или иные соображения, обращаясь не столько к другим, сколько к самому себе. По правде говоря, в ближайшем будущем я не вижу возможности… — И, поднявшись, непринужденно добавил: — Однако миссис Карфрай, вероятно, полагает, что мне пора проводить вас наверх.
По дороге домой Арчер глубоко задумался над этим эпизодом. Час, проведенный с мосье Ривьером, подействовал на него как глоток свежего воздуха, и первым его побуждением было пригласить француза завтра обедать, но он уже начал понимать, почему женатые мужчины не всегда тотчас поддаются своим первым побуждениям.
— Этот молодой учитель оказался очень интересным человеком; у нас с ним был любопытный разговор о книгах и о многом другом, — осторожно заметил он, сидя в двуколке.
Мэй пробудилась от мечтательной дремы, в которую муж ее вкладывал столько разнообразных значений, покуда шесть месяцев супружества не дали ему к ней ключа.
— Этот французик? Но ведь он кажется таким ужасно заурядным! — холодно заметила Мэй, и Арчер догадался, что она втайне разочарована: стоило ли идти в гости в Лондоне, чтобы познакомиться со священником и французским гувернером? Разочарование это было вызвано не тем, что принято называть снобизмом, а всего лишь присущим старом Нью-Йорку понятием о том, на что он может рассчитывать, подвергая риску свое достоинство в чужих странах. Если бы родители Май принимали семейство Карфрай на 5-й авеню, они предложили бы им нечто более солидное, нежели приходский священник и школьный учитель.
Но Арчер был раздражен и не мог промолчать.
— Заурядным? Кому он может показаться заурядным? — спросил он, и Мэй с несвойственной ей живостью отвечала:
— По-моему, всем, кроме его учеников. Эти люди всегда так неловки в обществе. Впрочем, — примирительно добавила она, — мне, наверно, просто не понять, какой он умный.
Слово «умный» в устах Мэй не нравилось Арчеру почти так же, как слово «заурядный», но его начинала пугать собственная склонность останавливаться на тех ее качествах, которые ему не нравились. В конце концов, ее точка зрения всегда была одинаковой. Она совпадала с точкой зрения всех тех, среди кого он вырос, и он всегда считал ее хотя и необходимой, но несущественной. Еще несколько месяцев назад он не знал ни одной «порядочной» женщины, которая смотрела бы на жизнь иначе, а если человек женится, то уж, конечно, на порядочной женщине.
— Hу что ж, тогда я не приглашу его обедать, — смеясь, заключил он, на что Мэй в ужасе воскликнула:
— О, боже! пригласить учителя Карфраев?
— Ну, во всяком случае, не в один день с ними, если ты против. Но я бы с удовольствием еще раз с ним побеседовал. Он рассчитывает на место в Нью-Йорке.
Изумление Мэй не уступало ее безразличию. Арчеру даже показалось, будто она заподозрила, что он проникся тлетворным «иностранным духом».
— На место в Нью-Йорке? Какое место? Никто не нанимает французских гувернеров. Что он там собирается делать?
— Сколько я понял, главным образом — наслаждаться приятной беседой, — из духа противоречия ответил Арчер, и Мэй одобрительно засмеялась.
— Ах, Ньюленд, как забавно! Как это по-французски! В сущности, он даже обрадовался, что она решила все за него, попросту обратив в шутку его желание пригласить мосье Ривьера. Еще в одном послеобеденном разговоре было бы трудно уклониться от вопроса о Нью-Йорке, а чем больше Арчер об этом думал, тем меньше он мог представить себе мосье Ривьера в том Нью-Йорке, каким он его знал.
Он вдруг понял, что еще не одна проблема будет и. впредь так же отрицательно решаться за него, и, хотя от этой мысли его пробрала холодная дрожь, он, расплатившись с изеозчиком и входя в дом вслед за длинным шлейфом жены, утешился банальным суждением, что первые полгода супружества всегда бывают самыми тяжелыми.
«Надеюсь, что после этого мы перестанем натыкаться на острые углы друг друга», — подумал он, но хуже всего было то, что давление Мэй уже начинало сказываться именно на тех углах, остроту которых он всего более желал бы сохранить.
21
Маленькая яркая лужайка ровной полосой уходила к большому яркому морю. Дерн был аккуратно окаймлен алой геранью и колеусом, а из шоколадно-коричневых чугунных ваз, расставленных через равные промежутки вдоль извилистой дорожки, ведущей к морю, на аккуратно подметенный гравий гирляндами ниспадали завитки петуний и пелларгоний.
