Франц Кафка - Процесс
Блок, опустив руки вниз, к меховому коврику, смущенно елозил пальцами в волосках; страх, вызванный высказыванием судьи, заставил его на время забыть о зависимости от адвоката, он был теперь занят только самим собой, мысленно употребляя во всех формах слова этого судьи.
— Блок, — сказала Лени предупреждающим тоном и слегка приподняла его за ворот сюртука, — сейчас же прекрати пачкать руки и слушай, что говорит адвокат.
(Глава осталась неоконченной.)
Глава девятая
В СОБОРЕ
К. дали поручение показать городские достопримечательности одному очень важному для банка итальянскому контрагенту, который впервые посетил их город. В другое время он, конечно, счел бы такое поручение почетным, но сейчас, когда он только ценой огромного напряжения сил мог еще отстоять свой авторитет в банке, он принял его с неудовольствием. Каждый час, который он отрывал от своей работы, вызывал у него озабоченность; хотя его работоспособность была уже далеко не та, что раньше, и многие часы он проводил, создавая лишь бледную видимость настоящей работы, но тем сильнее было его беспокойство, когда он отлучался со службы. Ему тогда казалось, что он видит, как заместитель директора, который ведь постоянно сидел в засаде, время от времени заходит в его кабинет, садится за его письменный стол, роется в его бумагах, принимает и отбивает у него клиентов, с которыми К. за долгие годы уже почти сдружился, и даже, может быть, отыскивает ошибки, угрозу которых К. теперь во время работы постоянно чувствовал со всех сторон и которых уже не мог избежать. Поэтому когда его направляли в какую-нибудь местную или, тем более, сравнительно дальнюю, пусть даже очень почетную, командировку — такие задания в последнее время как-то совершенно случайно участились, — у него всякий раз закрадывалось подозрение, что его на некоторое время удаляют из кабинета с целью перепроверить его работу или, по крайней мере, считают, что не так уж он в этом кабинете необходим. От большинства этих поручений он мог бы без труда уклониться, но не решался на это, потому что если его опасения были хоть в самой малой степени обоснованны, такое уклонение от поручений означало бы признание его страха. По этой причине он принимал подобные поручения внешне невозмутимо и даже скрыл серьезную простуду, когда его отправляли в напряженную двухдневную поездку, — только для того, чтобы не подвергаться риску переноса командировки из-за как раз наступившей ненастной осенней погоды. И когда он с жуткой головной болью возвратился из этой поездки, он узнал, что на следующий день ему предстоит вести по городу итальянского контрагента. Искушение отказаться хотя бы только в этот единственный раз было очень велико; ведь то, что ему тут приготовили, не было непосредственно связано с его работой, и хотя исполнение этой общественной обязанности в отношении контрагента само по себе было, несомненно, достаточно важным делом, но только не для К., который прекрасно знал, что удержаться сможет, лишь добившись успехов в работе, и что если это ему не удастся, то пусть он даже очарует итальянца, чего никто от него не ждет, это не поможет; он не хотел даже на один день оказаться выдворенным из своей рабочей зоны, потому что слишком велик был страх, что его уже не пустят обратно, — страх, преувеличенность которого он очень отчетливо сознавал, но освободиться от которого все-таки не мог. Впрочем, в данном случае изобрести какую-то уважительную причину было почти невозможно. Познания К. в итальянском были хоть и не слишком велики, но все же достаточны, решающим, однако, было то, что К. от прежних времен сохранил кое-какие познания в истории искусств; это стало известно в банке (и обросло крайними преувеличениями) благодаря тому, что К. в течение некоторого времени — тоже, впрочем, из чисто деловых соображений — являлся членом городского общества охраны памятников искусства. А поскольку этот итальянец, по слухам, был любителем искусств, то выбор К. в качестве сопровождающего лица был уже делом само собой разумеющимся.
В это очень промозглое, ненастное утро К., крайне раздраженный перспективой предстоящего дня, пришел на работу уже в семь часов утра, чтобы успеть сделать хоть что-нибудь, прежде чем приход контрагента вырвет все из его рук. К. был очень утомлен, так как полночи провел, штудируя итальянскую грамматику, чтобы немного подготовиться; окно, на котором он в последнее время сидел куда чаще, чем следовало, привлекало его больше, чем письменный стол, но он не поддался искушению и уселся за работу. К сожалению, сразу же вошел экспедитор и сообщил, что господин директор послал его выяснить, не пришел ли господин прокурист, а если пришел, то не будет ли он так любезен пройти в приемную: господин из Италии уже там.
— Иду, — сказал К., запихнул в карман словарик, сунул под мышку альбом городских достопримечательностей, приготовленный в подарок приезжему, и через кабинет заместителя директора направился в директорскую приемную.
Это было очень удачно, что он так рано пришел на работу и может теперь явиться по первому требованию, чего, по-видимому, никто на самом деле от него не ждал. Кабинет заместителя директора, естественно, был пуст, словно была еще глубокая ночь; скорей всего, экспедитор должен был вызвать в приемную и его тоже, но эта попытка не увенчалась успехом. Когда К. вошел в приемную, из глубоких кресел поднялись два господина. Директор дружески улыбнулся, он явно был очень обрадован появлением К. и немедленно представил его. Итальянец крепко пожал К. руку и, улыбаясь, назвал кого-то ранней пташкой. К. не совсем понял, кого он имеет в виду, к тому же это было своеобразное выражение, смысл которого К. угадал лишь с некоторым опозданием. Он ответил несколькими обтекаемыми фразами, на которые итальянец тоже ответил улыбкой и при этом несколько раз нервно пригладил пальцами свои густые сизые усы. Эти усы явно были надушены, К. даже почти сделал попытку приблизиться и понюхать. Все уселись, началась маленькая вводная беседа, и К., испытывая страшную неловкость, обнаружил, что в речи итальянца понимает только отдельные слова. Когда тот говорил совершенно спокойно, К. понимал почти все, но это были лишь редкие исключения, а по большей части речь итальянца лилась потоком, и он, словно наслаждаясь этим, еще потряхивал головой. Но кроме того, к этим излияниям у него постоянно примешивался какой-то диалект, в котором для К. не было уже ничего итальянского, тогда как директор не только понимал этот язык, но и говорил на нем, что, впрочем, К. мог предвидеть, поскольку итальянец был родом из Южной Италии, а директор там провел несколько лет. Как бы то ни было, К. понял, что для него возможность договориться с итальянцем более чем сомнительна, поскольку и его французский тоже было нелегко понять, к тому же его усы скрывали движения губ, которые могли бы помочь достижению взаимопонимания. К. уже предвидел многочисленные затруднения, но пока что оставил попытки понять итальянца — в присутствии директора, который так легко все понимал, это были ненужные усилия — и ограничился угрюмым созерцанием того, как глубоко и в то же время вольготно итальянец уселся в кресле, как он время от времени обдергивает свой короткий, вызывающе скроенный сюртучок и как он вдруг, вскинув легко изгибающиеся в суставах руки, пытается что-то изобразить, чего К. не мог понять,[18] хотя, весь подавшись вперед, не сводил глаз с его рук. В конце концов у К., не имевшего иных занятий, кроме механического слежения взглядом за обменом репликами, вновь дало о себе знать прежнее утомление, и он, к собственному своему испугу, но, к счастью, еще вовремя, поймал себя на том, что, в рассеянности, собирался сейчас встать, повернуться и уйти отсюда. Наконец итальянец взглянул на часы и вскочил. Попрощавшись с директором, он устремился к К., причем подлетел так близко, что К. вынужден был отодвинуться вместе с креслом, иначе просто не смог бы встать. Директор, очевидно, понявший по глазам К., какие затруднения К. испытывает в общении с итальянцем, включился в разговор, причем настолько умно и тактично, что выглядело это так, как будто он просто прибавляет от себя маленькие рекомендации, тогда как в действительности он в самой краткой форме пересказывал К. все то, что этот неутомимо его перебивавший итальянец теперь говорил. К. узнал, таким образом, что итальянец должен сейчас заняться еще некоторыми делами, что и вообще в его распоряжении будет совсем немного времени и он ни в коем случае не намерен в спешке обегать все достопримечательности, что, напротив, он предполагает — разумеется, только при условии, что К. будет на это согласен, решение остается целиком за К. — осмотреть только собор, но зато основательно. Он будет необычайно рад возможности произвести этот осмотр в сопровождении столь просвещенного и любезного человека (подразумевался К., который все это время был занят только тем, что пропускал речи итальянца мимо ушей, а теперь старался схватить на лету слова директора), и он просит его, — если это время ему удобно, — через два часа, то есть примерно в десять часов появиться в соборе. Сам он надеется, что он уже определенно сможет прийти туда к этому времени. К. ответил что-то подобающее, итальянец пожал руку сначала директору, затем К., затем еще раз директору и в сопровождении их обоих, уже лишь вполоборота к ним, но все еще не переставая говорить, направился к двери. К. потом еще немного пробыл у директора, который в этот день имел особенно болезненный вид. Он полагал, что должен как-то извиниться перед К., и сказал (они стояли так близко, что можно было говорить шепотом), что сначала собирался пойти с итальянцем сам, но потом решил — он не указал более определенной причины, — что лучше послать К. Если К. не сможет сразу с первых слов понять итальянца, он не должен смущаться, понимание придет очень скоро, а если он даже многого и не поймет, то и это не так страшно, потому что для итальянца не слишком важно, понимают его или нет. Впрочем, итальянский К. поразительно хорош, и нет сомнений, что они прекрасно найдут с итальянцем общий язык. С этим К. и ушел. Оставшееся у него время он провел, выписывая из словаря редкие слова, которые должны были ему понадобиться для проведения экскурсии по собору. Это была чрезвычайно изнурительная работа; секретари приносили почту, чиновники приходили со всякими вопросами и, увидев, что К. занят, останавливались в дверях, но не уходили, и К. вынужден был их выслушивать, заместитель директора, не упуская случая помешать К., то и дело заходил, брал у него из рук словарь и явно без толку листал его, и даже клиенты, когда раскрывалась дверь, начинали маячить в полутьме приемной и неопределенно кланяться: они пытались обратить на себя внимание, но не были уверены, видят ли их, — все это вращалось вокруг К., словно вокруг центра притяжения, в то время как сам он подбирал нужные слова, потом отыскивал их в словаре, потом выписывал их, потом тренировался в их произнесении и, наконец, старался заучить их наизусть. Но его прежде хорошая память, кажется, совершенно изменила ему, иногда его охватывала такая злость на итальянца, который был причиной этих его трудностей, что он закапывал словарь под горой бумаг с твердым намерением больше не готовиться, но потом понимал, что он все-таки не может молча переходить с итальянцем в соборе от одного произведения искусства к другому, и с еще большей злостью снова откапывал словарь.
