Михаил Алексеев - Мой Сталинград
– Мы пригласили вас для того, чтобы посоветоваться и подготовить для Политбюро вопрос, который представляется нам неотложным, – при этом мельком глянул на Ворошилова, отчего тот сейчас же в знак полного согласия закивал головой. – Речь идет, – продолжал генеральный секретарь, – о снабжении Красной Армии таранью.
Чего угодно могли ожидать Чуянов и Буденный, но только не этого.
Между тем взгляд, который пугал многих, даже совсем не робких людей, был устремлен на одного Чуянова. Алексей Семенович едва ли мог объяснить даже самому себе, как он успел собраться и ответить сравнительно быстро на следующий вопрос вождя:
– Много ли ваши рыбаки вылавливают и сколько могут приготовить вяленой тарани? [22]
– Десять – пятнадцать процентов от годового улова, товарищ Сталин.
– Сколько же это будет пудов? Поясните, пожалуйста.
– Примерно девятьсот тысяч, – ответил Чуянов. Но Сталину и этого было мало. Он продолжал:
– Ну а сколько среди этих пудов будет крупной и средней тарани?
– Не более пятидесяти процентов.
Сталин помолчал, считая в уме. Подсчитав, сказал:
– Значит, четыреста пятьдесят тысяч пудов.
– Да, примерно так, – подтвердил Алексей Семенович, удивляясь тому, что он тут слышал, и в не меньшей степени вот этой дотошности, связанной с предметом, который, как думалось Чуянову, не мог же все-таки стоять в ряду наиважнейших, тех, коими был занят ежедневно и ежечасно этот человек. А Сталин уже заключал:
– ЦК партии намечает внести в солдатский паек чрезвычайно важный продукт. Вот эту самую тарань. Солдатам в походе она очень пригодится. Сунет боец такую рыбину за голенище и на привале посолонцует. Товарищ Буденный, конечно же, помнит, как помогала тарань нам под Царицыном в Гражданскую. Так что, товарищи, к этому делу надо подойти как к очень важному, разумно, с расчетом. Подумайте, товарищ Чуянов, посчитайте и дайте вместе с Семеном Михайловичем свои соображения. Срок – две недели. Поезжайте вместе и подготовьте обоснованные соображения.
Разумеется, ни мы, ни Кузьмич, выдавший нам по воблине, ничего не знали об этом государственном разговоре перед войной в каком-то неведомом для нас Овальном зале Кремля. Вырвавшись из окружения и совершив за неполные сутки пятидесятикилометровый марш, не имея ни капельки воды в своих флягах (терпения нашего хватило с помощью воблы на половину скорбного пути по бесконечным сталинградским балкам), пока что – до конца горчайшего сорок второго – мы крепко-накрепко привязаны к крохотному хуторку Елхи, от которого, как у того серенького бабушкиного козлика, остались одни рожки да ножки. У хутора этими рожками и ножками были печные трубы да краеугольные камни из-под сгоревших дотла изб, продолжавших еще чадить и выедать глаза тем, кто укрывался, зарывшись в землю, по ту и по эту сторону противостояния.
На какое-то – весьма короткое, конечно, – время установилось известное равновесие, когда ни у тех, ни у этих не осталось ни физических, ни нравственных сил, чтобы не только подняться в очередную атаку на своего противника, но даже стрелять по утратившим осторожность отдельным солдатам и командирам, которые беспечно не перебегали, а не спеша переходили от окопа к окопу, от норы к норе (так по справедливости надобно было бы назвать те окопы), где обитали, набиравши духу для очередного взаимного кровопускания.
Не будь помянутого равновесия, мы с Усманом Хальфиным одними из первых могли бы стать легкой добычей не то что вражеских снайперов, но обыкновенных немецких стрелков. Откровенно говоря, ни Хальфин, ни я толком не успели еще разобраться, кто же и что же мы теперь, чем мы командуем, минометной ротой или батальоном, или каким-то отрядом, представляющими собою нечто, наспех собранное из осколков подразделений разных родов войск там, в Лапшиновом саду. От нашей полковой минометной роты оставалось что-то около двух десятков бойцов (это из ста до исхода от Абганерова), остальные же были пехотинцы из первой роты младшего политрука Василия Зебницкого, пулеметчики младшего политрука Николая Соколова (командиров этих двух рот не называю: они погибли еще на Аксае). Была еще одна-единственная сорокапятка [23], неизвестно откуда взявшаяся и оказавшаяся среди нас в очень нужный критический час, когда к нашим импровизированным окопам, за насыпью которых не мог бы укрыться даже суслик, наползали немецкие танкетки, расстреливаемые прямой наводкой одинокой пушчонкой, непрерывно перемещаемой расторопной и бесстрашной прислугой из трех или четырех человек в изодранных, выгоревших добела гимнастерках и брюках. Видели мы тут и матросов, узнавая их по полосатым тельняшкам и бескозыркам вместо пилоток, отчетливо выделявшим их из нашей серо-зеленой братии, поднимавшейся в атаку или контратаку, – кто командовал моряками, кому они подчинялись, мы решительно не знали, однако догадывались, что и тут не обошлось без Баталова, которого мы уже не видели рядом с собой, но который не мог, конечно, забыть про нас.
Меня и Хальфина больше всего беспокоила судьба остатков из пополнения, приведенного к нам все в тот же Лапшинов сад (так его называли местные жители сталинградцы) и попавшего под обвальный огонь немецких шестиствольных минометов ночью, в момент, когда прямо на передовую прибыло сразу несколько полевых походных кухонь. К утру там из ста семидесяти уцелело с полсотни – мы назвали эту полсотню ротой, а вполне могли бы назвать и батальоном, назначили из ее состава командира, а он уж, соответственно, взводных и отделенных.
Вот в эту-то «роту» мы и направились в полный рост в момент затишья. Первое, что бросилось нам в глаза, когда мы увидели лежащих и сидящих там и сям, так и сяк, в каких-то неглубоких канавках, в основном уже знакомых нам новобранцев, – так это то, что на их новых винтовках, выданных на днях, не оказалось штыков (а вчера они были). Куда бы им деться?
С этим-то вопросом мы и обратились к ротному, выскочившему из ближней к нам канавки и поднявшему руку к правому виску.
– Где штыки? – повторили мы свой вопрос.
– А черт их душу знае! – ответил ротный, шаря глазами вокруг себя.
– О чьей душе вы говорите, лейтенант?
– Шо?.. Об чем вы?..
– О чертовой душе. Вы ведь сами сказали, что черт все знает. Может, он укажет вам и нам, где попрятались штыки. Да вы опустите руку-то, лейтенант! – Усман Хальфин, который только что вступил в командование этим странным подразделением, всегда невозмутимый и почти постоянно улыбающийся, не повышавший своего голоса ни при каких обстоятельствах, сейчас явно утрачивал все эти свои, особенно дорогие на войне, качества. Мой боевой друг сердился. Смуглое от природы, припеченное горячими степными ветрами лицо его сделалось почти черным. – Ну, вот что, лейтенант, – продолжал Усман, а под кожей скул недобро заходили желваки. – Вот что. Передайте этим своим «героям», – он кивнул в сторону новобранцев, напряженно слушавших наше «собеседование» с их непосредственным начальником, – передайте им... Если через час штыки не будут на положенном им месте, потерявшие их будут расстреляны. Вот тут же, на этом месте. Так и скажите. Сам приду с группой автоматчиков! Пошли, комиссар! – последние слова адресовались мне. Очевидно, для большей убедительности в неотвратимом возмездия Усман приподнял мое звание от младшего политрука до комиссара.
Я же чуть не рассмеялся. Но не от этого неожиданного повышения в звании, а от помянутых Хальфиным автоматчиков, с коими он предполагал исполнить свое грозное обещание. Откуда бы он их взял? На всю минометную роту в момент формирования в Акмолинске в декабре 1941-го была изготовлена каким-то умельцем деревянная штуковина, отдаленно напоминавшая автомат ППШ. Выдано нам это деревянное детище одновременно с другим набором муляжей, в числе которых, как сказано раньше, находились все причиндалы к 82-миллиметровому миномету: и ствол, и двунога-лафет, и опорная плита, и даже специальное приспособление, исполненное на диво тонко и точно сержантом Гужавиным – фронтовиком, прибывшим к нам из госпиталя, успевшим, значит, повоевать. Лишь в день погрузки в эшелон, коему поручено доставить нас к месту настоящих боевых действий, было выдано и оружие настоящее, положенное минометной роте по штату военного времени. Было там все: и собственно минометы, и карабины вместо винтовок, и гранаты «Ф-1», и пистолет «ТТ» для командира роты, и револьвер типа «наган» – для политрука и взводных командиров. Было, повторяю, все. Но среди этого всего автомата почему-то не оказалось. Ни единого. А тот, что изображал из себя автомат, был выброшен за полной ненадобностью. А вот деревянные его собратья по муляжу, сделанные искусно, бережно уложены в складке, где и ожидали своего часа, того дня, когда здесь, в далекой казахстанской степи, начнет формироваться новое соединение.
Узнавши историю нашего автомата, нетрудно будет понять, почему так нелегко мне было удержаться от смеха, когда Усман Хальфин пригрозил солдатам из нового пополнения, утратившим штыки со своих винтовок, автоматчиками. А вообще-то, при создавшейся ситуации было не до смеха: мы отлично понимали, что ничего хорошего она нам не обещала. И все-таки, как бы там ни было, угроза подействовала. Не через час, а уже минут через двадцать к нам прибежал, страшно запыхавшись, ротный. Вытянувшись в струнку, громко и радостно доложил, в волнении ухватившись, как за спасательный круг, за родную для него украинскую мову:
