Михаил Алексеев - Мой Сталинград
Мы молчали. Мы ничего не могли сказать. Мы скажем потом. Очень скоро скажем...
Ну а я? Если б я сочинял роман по классическим его канонам, организовывал сюжет, фабулу и все прочее, разве я позволил бы себе и своему читателю расстаться со Светличным и Сероглазкой, когда их «роман» только начинался? Какую бы радость, какое бы удовольствие мне доставило вести и вести лирическую эту линию, уточняя, развивая, усложняя ее, увлекаясь все более и более сам и увлекая вслед за собою тебя, мой читатель. А то вот мелькнули два мотылька перед тобою и погасли. Но что поделаешь? На войне все мы мотыльки. Самое обидное – то, что в отличие от нас с вами, они, те вспыхнувшие и погасшие, никогда не узнают, что через все великие муки и страдания их боевые побратимы пришли к Победе.
Конец первой книги
Книга вторая
Часть первая
Противостояние
Старшина нашей минометной роты Иван Кузьмич Прибытков, ставший со временем для всех нас, командиров и рядовых, просто Кузьмичом, нередко озадачивал меня и моего заместителя Усмана Хальфина неожиданными выходками, граничащими, как нам казалось, с преступным безрассудством или даже безумием. И это случалось не где-нибудь, а в раскаленных степях между Волгой и Доном в конце июля и в августе 1942 года. Первый раз было это, когда дивизия получила приказ, с нашей точки зрения, совершенно уж нелепый, – оставить занимаемый ею рубеж на берегу Дона и средь бела дня совершить тридцатикилометровый марш к хутору Чикову на Аксае и занять там оборону. Нелепым приказ этот нам, маленьким начальникам, масштаба взвода и роты, представлялся потому, что такого рода марши совершаются не днем в открытой степи, где в небе властвуют немецкие истребители и штурмовики, а ночью. Это – по нашему, чрезвычайно, к сожалению, мало информированному разумению, но вроде бы основанному исключительно на здравом смысле. Мы, однако, не знали, что справа и слева от нас немцы уже форсировали Дон и двумя сходящимися клиньями устремились к Сталинграду и что, задержись мы на своих позициях до вечера, неизбежно оказались бы в ловушке, то есть в окружении. И командованию нашей 64-й армии ничего не оставалось, как отдать приказ, ничего веселого нам, конечно, не сулящий, но сохраняющий надежду на спасение сил после неизбежных свирепых бомбежек по пути отхода.
И в тот момент, когда мы снялись с наших хорошо оборудованных огневых позиций, когда уложили лотки с минами в повозки, когда каждый расчет готов был поднять на плечи в спину тяжеленные части 82-миллиметровых минометов, наш мудрый Кузьмич (это уж потом мы поняли, что он действительно мудрый) дал каждому из нас по ломтю черного хлеба, густо посыпанному рыжеватой солью, и приказал сейчас же съесть. Мы-то, командиры, могли бы и не подчиниться этому определенно жестокому распоряжению старшины. Я, например, не выдержал я прикрикнул на него:
– Ты что, старик, погубить нас надумал? А?
На это Кузьмич спокойно ответил, явно обидевшись на меня:
– Не погубить, а спасти вас хочу. Ешьте, я вам говорю! – В голосе старшины было нечто такое, что мы, его начальники, невольно примолкли и, переглянувшись, первыми принялись жевать хлеб с солью, которая хрустела на зубах, а минутою позже уже взывала к нашим флягам, заранее наполненным родниковой, колодезной водой. Бойцы, разумеется, последовали нашему примеру, а Кузьмич, взявши на этот час власть в свои руки, раньше всех расправился со своим ломтем, присыпанным в два раза более толстым слоем злющей соли, подобранной им же по пути к Дону в какой-то брошенной кошаре, где, как известно, ее добавляют к кормам для овец. И теперь старшина строго следил, значит, за солдатами, пресекая малейшую попытку их потянуться к фляге, притороченной к ремню.
Первый час жажда так изнуряла нас, а влаги в организме хватало лишь на то, чтобы облизывать губы и нёбо, делавшиеся похожими на рашпиль; некоторым украдкой удавалось каким-то непостижимым образом отвинтить пробку зубами и опрокинуть в себя глоток, не уронив ни капли на горячую, как раскаленная сковорода, землю. Не думаю, чтобы старшина не замечал такой проделки, но не набрасывался на хитреца с бранью, может быть, нисходя к его невероятной ловкости.
Шли почти под беспрерывной бомбежкой. «Юнкерсы», прозванные нашими бойцами «музыкантами» за душераздирающий рев их сирен при пикировании, то и дело заставляли нас разбегаться далеко по сторонам и делать вынужденные привалы в бурьянах. Но и в такие минуты минометчики, уже не контролируемые бдительным Кузьмичом, который находился где-то рядом с повозками и походной кухней, не прикладывались к флягам. Никто из них не смог бы сказать, с какого момента лютая жажда перестала истязать их, и вообще, как могло случиться такое, определенно невероятное, что всем им вдруг расхотелось пить. Не знаю уж, помнил ли кто-нибудь из нас о спасительном рационе, чуть ли не насильственно предложенном всем нам Кузьмичом? Нет, пожалуй, никто не вспомнил – не до того было.
А во второй раз (это было уже под Абганеровом, когда после кровопролитнейших боев мы готовились выйти из окружения), старшина выдал всем, на этот раз не по ломтю хлеба с солью, а по одной вяленой вобле. Оказывается, в недрах ДОПа [21]был и этот продукт, и он входил в НЗ, то есть в неприкосновенный запас из солдатской еды. Неприкосновенным его мог удержать лишь запасливый и бережливый до удивления наш старик, сорокапятилетний Иван Кузьмич.
Тут уж нас не пришлось уговаривать. Когда, выстроившись в бесконечно длинную колонну, готовую с наступлением полной темноты двинуться по балке на восток, дивизия, вернее, то, что от нее осталось, ждала только команды, мы принялись с помощью зубов, пальцев и каблуков сапог и ботинок терзать рыбу. Мы это делали с великим удовольствием и не подозревали, что малый этот эпизод – не эпизод даже, а эпизодик – имеет прямую связь с событием, относящимся еще к предвоенным годам.
Сразу по окончании XVIII съезда первый секретарь Сталинградского обкома Алексей Семенович Чуянов, только что избранный членом ЦК ВКП(б), в расположении духа, коий нельзя назвать иначе, как приподнятым, торопился уже возвратиться к себе на Волгу. Как это и бывает при всех такого масштаба событиях, участники организационного послесъездовского пленума переместились в буфет и, утратив недавнюю еще важность и значительность на своих лицах, шумными ручейками растекались по столикам. По каким уж признакам они сбивались то парочками, то четверками, но Чуянов оказался рядом с В. М. Малышевым и С. М. Буденным. Только было они принялись, и притом весьма активно, за бутерброды, появился А. Н. Поскребышев. Все трое, как по команде, прекратили свое в высшей степени приятное и веселое занятие, проворно убрали со своих лиц праздничное оживление и, насторожившись, ждали: появление Поскребышева не могло быть случайным. К тому же нетрудно было догадаться, чьею волей подброшен он (так некстати) сюда, чуть ли не в самый дальний ряд столов.
Словом, ждали.
Обратившись к Буденному и Чуянову, Поскребышев сказал:
– Вас просят к товарищу Сталину в соседний Овальный зал.
Первым почему-то сильно встревожился бесстрашный герой Гражданской войны Семен Михайлович. У него даже его знаменитые усы шевельнулись поочередно: сперва почему-то левый, и только уж потом правый.
– Вы никаких вопросов не ставили перед ЦК? – спросил он Чуянова, как будто какие-то из этих вопросов могли коснуться и его, Буденного.
– Ну, как же?! Ставил, и не один вопрос, а много вопросов. – ответил Алексей Семенович.
– Ну а какие все-таки? – уже по пути в Овальный допытывался Семен Михайлович.
– Например, об освоении Волго-Ахтубинской поймы...
– А я-то тут при чем? Мои кавалеристы?..
– Не знаю, не ведаю, Семен Михайлович! В моей Сталинградской области, сами, поди, знаете, военных кавалеристов нет, – говорил Чуянов, все более удивляясь тому, что даже такой человек мог стушеваться перед встречей со всемогущим.
В Овальном зале Сталин был не один, там находился еще Ворошилов. Он-то и подал первым свой тонкий, совсем уж не маршальский, хрипловатый голос. Высоким чинам – это уже известно – нравится иногда поиграть с чинами пониже: сначала постращать, а, постращав, отпустить милостиво. Похоже, первый маршал не был лишен этой общечеловеческой слабости. Он сказал, обращаясь не к вошедшим, а к Сталину:
– Вот они и явились, голубчики! Сейчас мы и допросим их по всей, что называется, форме. И по очень... очень! – воскликнул нарком обороны, – очень важному вопросу...
Сталин видел эту игру, но не принял ее, обидев таким образом Ворошилова, сразу же поскучневшего, заговорил так, как следовало говорить о вещах действительно весьма серьезных:
– Мы пригласили вас для того, чтобы посоветоваться и подготовить для Политбюро вопрос, который представляется нам неотложным, – при этом мельком глянул на Ворошилова, отчего тот сейчас же в знак полного согласия закивал головой. – Речь идет, – продолжал генеральный секретарь, – о снабжении Красной Армии таранью.
