Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

Карл опускает голову. Он молчит.

— Вот в Австрии пробуждается новая по­литическая жизнь; автономия провинций осу­ществляется на самом деле — думаешь ли ты, что Галиция пошлет много евреев в чи­сле своих депутатов в государственное собрание? Я уверен, что ни одного. Потому, что даже добрые намерения правительства дол­жны уступить перед предрассудками, кото­рые мы встречаем как в политической, так и в социальной жизни, как будто бы мы были членами подчиненной расы, как ин­дийцы в глазах английских и испанских победителей, — и все это потому, что мы по своему хотим достигать небесного блаженства. Наши противники упрекают нас в том, что между нами нет храбрых полководцев, тог­да как они не дают нам даже офицерских чинов, — что мы не занимаемся земледелием, тогда как нам отказано даже в праве по­земельной собственности, — что мы исключи­тельно занимаемся торговлею, тогда как это единственная открытая для нас сфера дея­тельности. Лучше уступить дорогу подобным обстоятельствам, так как мы не в состоя­нии изменить их, потому что для их осно­вательного изменения нужны: новый дух, дру­гие народные учителя, другие народные книги, просвещенные духовные представители и це­лая человеческая жизнь. Может быть в дру­гих странах лучше — осмотрись. Оставь за собою эту бурю, — нам она ничего не принесет. Если поляки победят, тогда мы останем­ся как лакеи у праздничного стола: они при­служивают господам, не получая благодарно­сти; добросердечные дают им на водку — больше ничего. Что для нас свобода и право не завоюются, что соловей не нам возвестит день свободы, что нас не введут во владение величественными правами человечества, что, наконец, варшавские евреи, польские евреи таскают теперь камни для чужого здания, — за все это я ручаюсь тебе, и ты можешь пове­рить мне, твоему старому отцу, который не даром так долго жил, так много видел, надеялся, страдал, и довольно дорого заплатил за свой жизненный опыт.

Ближайший поезд железной дороги увез с собою Карла Гольдгейма из Варшавы и из дома родительского. Отца он уже боль­ше не видел: старик недолго жил после описанных событий и тихо заснул на руках своей дочери, не успев призвать сына, чтобы дать ему свое последнее благословение. Те­перь Карл Гольдгейм живет с своей прелестной сестрой недалеко от Кобленца, на Рейне, где он купил себе имение, в счастливом уединении, и ведет трудовую и идиллическую жизнь.

ИЕНТЕЛЕ

В пятницу вечером, после ужина, когда дети ушли спать, за столом сидели еще Реб Гирш Ландес, жена его, Иентеле, и дочь их Амалия, или Мали. Три пары серебряных подсвечников, с зажженными стеариновыми свечами, стоят на круглом столе, над ко­торым висит еще большой канделябр из позолоченной бронзы, также с зажженными свечами в честь субботы. Реб Ландес рас­положился у стола с свойственной евреям в субботу комфортабельностью, и, отхлебывая по временам немного вина из стоящего пред ним бокала, слушает болтовню своей дра­жайшей половины, украшенной колоссальным жемчужным стирнбинделем[27] на голове и блестящими серьгами, усаженными драгоценными каменьями, в ушах.

Дочь сидит над книгой. Она и отец уже «европеизированы», т. е. он носит платье немецкого покроя, а она — маленькую круглую шляпку на богатых черных волосах, длин­ные платья со шлейфами, и поклоняется мод­ным журналам. Жена еще строго держит­ся «еврейства», т. е. она носит «стирнбиндель», унизанный жемчугом и брильян­тами, и всячески старается прибавить к не­му новые сокровища. В минуты слабости, при всяком радостном событии, муж дол­жен что-нибудь «прибавить» к её головно­му убору. Было время, когда этот стирнбиндель был так мал, что Иентеле прибега­ла к хитрости и между настоящим жемчу­гом клала поддельные, для того чтобы он имел по крайней мере приличный вид. Вся­кий раз, когда Иентеле надевала свой голов­ной убор, — а это случалось ежедневно, — можно было слышать сопровождаемые тяжелыми вздо­хами слова: «когда же наконец Господь по­может мне купить порядочный стирнбиндель».

И Он действительно помог ей.

Гирш Ландес в то время был еще про­стым арендатором. Он снимал у помещи­ка завод, выкуривал много водки и риско­вал на хлеб. Он был отважным спеку­лянтом, любил рискованные дела, превышав­шие его состояние, и, ставя все на карту, постоянно говаривал «todt oder roth» (все или ничего, нищий или миллионер!). Когда вспых­нула война между Россией и Турцией и запад­ными державами, и Австрия должна была выставить обсервационный корпус на русской границе в Галиции, — то хлеб и водка до того вздорожали, что наш арендатор на­полнил свои ящики банковыми билетами. Счастье посетило его на долгое время и все что он предпринимал приносило богатые плоды. Вскоре он сделался значительным капитали­стом, оставил деревню, переселился в город, где устроился великолепно, и стал так удачно оперировать своим капиталом, точно он весь век свой занимался денежными операциями. Вместе с его капиталом возрастал и го­ловной убор Иентеле. Захочется ли Реб Гир­шу, находившемуся в известной степени под башмаком у своей супруги, заменить свой старо­образный кафтан новомодным сюртуком, поже­лает ли он округлить свою бороду, придет ли ему в голову съездить в Карлсбад, потому что и другие богатые люди туда ездят, захо­чет ли он записаться в члены клуба, или за­гладить какой-либо другой грешок относительно жены, всегда в этих случаях в руки послед­ней попадало несколько блестящих червонцев, которые тотчас же превращались в жемчуг и драгоценные камни. Люди удивлялись, как бы­строму увеличению состояния Реб Гирша Ландеса, так и тому, что люди жившие в дере­венском шинке, так скоро научились сидеть на обитой бархатом мебели, кушать из фар­фора, ходить в шелку и отделать свои ком­наты великолепными обоями, золотыми рамами, коврами, люстрами. Но госпожа Ландес все боялась, что об ней и об её богатстве будет мало разговору, и потому указывала на это при каждом удобном и неудобном слу­чае. Это указывание на свое богатство сдела­лось впоследствии её привычкой, от которой она не могла отстать даже в разговоре с своим мужем, своими детьми.

— Почему ты не купишь себе нового талеса, у тебя, бедняжка, денег нет? — говори­ла она иронически своему мужу.

— Мали, душа моя, как можно тебе надеть такое пальто; это дочь какого-нибудь порт­ного может носить, а не фрейлен Ландес! — говорила она своей дочери.

В городе госпожу Ландес называли «Иентеле ди негидестэ» (богачка), что отчасти оз­начало высокомерная, и когда кто-нибудь хвастал, то насмешливо замечали: «ах, Иентеле ди негидестэ!» Одевался ли кто-нибудь особенно шикарно, носил ли кто много дра­гоценных камней, все говорили: