В тусклом стекле - Джозеф Шеридан Ле Фаню

Сие поручение как нельзя лучше подходило к характеру моего славного Сен-Клера; с ним, как вы уже догадались, сложились у меня отношения особой доверительности, какие и подобает иметь хозяину со слугою по канонам старой французской комедии.

Уверен, что втайне мой Сен-Клер надо мною потешался; однако внешне он был сама почтительность.

Наконец с многозначительными взорами, кивками и ужимками мой слуга удалился. Я тотчас выглянул в окно и убедился, что он уже во дворе и с необычайной быстротою углубляется в гущу карет и экипажей; вскоре я потерял его из виду.

Глава III

«Смерть с любовью, неразлучны…»

Когда время тянется и тянется; когда мы томимы ожиданием, нетерпением и одиночеством; когда минутная стрелка ползет медленнее часовой, а часовая и вовсе застыла на месте; когда мы зеваем, барабаним пальцами по столу и с тоскою глядим в окно, расплющивая о стекло свой благородный профиль; когда насвистываем себе под нос давно уже опротивевший мотивчик и, коротко говоря, не знаем, что с собою поделать, – остается лишь сожалеть, что организм наш приемлет достойный обед из трех блюд не более одного раза в день. Увы, законы природы, коим подвластны мы все, не позволяют нам чаще прибегать к этому приятному развлечению.

Впрочем, в дни, о которых я веду мой рассказ, ужин также представлял собою вполне приличную трапезу, и я воспрянул духом, ибо ужин был не за горами. Однако я решительно не знал, как скоротать оставшиеся три четверти часа.

Конечно, я прихватил в дорогу пару книжек, но, как известно, не во всяком состоянии духа человек расположен к чтению. Начатый роман валялся на диване меж пледом и тростью, и пускай бы его герой вместе с героинею потонул в дождевой бочке, что виднелась во дворе под моим окном, – их судьба не трогала меня.

Я сделал еще круг по комнате, вздохнул и перевязал перед зеркалом снежно-белый шейный платок, в точности воспроизведя при этом стиль бессмертного Красавчика Браммела; затем я облачился в песочного цвета жилет и синий фрак с золотыми пуговицами и обильно оросил носовой платок одеколоном (гений парфюмерии тогда еще не осчастливил нас нынешним разнообразием букетов); затем поправил волосы – предмет моей особой гордости в те дни. Ныне от вьющейся темно-каштановой шевелюры, за которой я так любил ухаживать, остался лишь десяток-другой совершенно белых волосков, а блестящая розовая лысина давно позабыла, какая растительность ее когда-то украшала. Однако же мы не станем вдаваться в эти досадные подробности. В те времена волосы мои были густы, роскошны и темно-каштановы. К своему туалету я подошел со всей возможной тщательностью. Достав из коробки безупречнейший цилиндр, я водрузил его на весьма неглупую, отметил я про себя, голову с тем едва заметным наклоном, который, как подсказывала мне память и некоторая практика, умел придать своему убору уже упомянутый мною бессмертный денди. Тонкие французские перчатки и довольно увесистая узловатая трость – ровно такая, какие как раз в тот год ненадолго вернулись в английскую моду, – завершали, как сказал бы сэр Вальтер Скотт, мое снаряжение.

Все это, конечно же, делалось не ради того, чтобы покрасоваться на крыльце или во дворике захудалой придорожной гостиницы, – но ради прекрасных глаз, которые я увидел в тот вечер впервые и которых никогда, никогда не забуду! Иными словами, я лелеял смутную надежду, что упомянутые глаза могут бросить случайный взгляд на их обожателя и, не без тайной приязни, сохранить в памяти его безукоризненный и загадочный облик.

Пока я облачался, угас последний солнечный луч; наступили сумерки. В полном согласии с разлитой в природе в этот час меланхолией я вздохнул и приоткрыл окно, чтобы осмотреть позиции сверху, прежде чем спускаться. И тотчас понял, что окно в комнате подо мною тоже открыто: оттуда доносился разговор, хотя разобрать слова мне не удавалось.

Мужской голос был пронзителен и одновременно, как я уже отмечал, весьма гнусав; разумеется, я узнал его сразу. Ему отвечал нежный голосок, который невозможно было не узнать.

Разговор длился не более минуты. Старик отвратительно – дьявольски, как мне показалось, – засмеялся и, судя по всему, удалился в глубину комнаты: я почти перестал его слышать.

Другой голос оставался ближе к окну, но все же не так близко, как вначале.

Это не была семейная размолвка; беседа явно протекала без малейших осложнений. О, как бы мне хотелось, чтобы в комнате подо мною разгорелась ссора, предпочтительно жестокая! Я бы вмешался, встал на сторону беззащитной красавицы, отстоял справедливость… Увы! Насколько я мог судить по долетавшим до меня голосам, то была самая мирная супружеская чета на свете. Прошла еще минута, и дама запела какую-то незнакомую мне французскую песенку. Нет нужды напоминать, насколько дальше слышен голос при пении. Я различал каждое слово. Голос у графини был того нежного, изысканного тона, который, если не ошибаюсь, именуется полуконтральто; в нем слышалась глубокая печаль и в то же время легкая насмешка. Рискну дать, возможно, нескладный, но вполне сносно передающий содержание перевод ее коротенькой песенки: