Стефан Жеромский - Пепел
Прежде чем узнать, где находится генерал, князь решил осмотреть незнакомый город. Он легко нашел римский амфитеатр, площадь дель Эрбе[169] и по соседству с ней дворец деи Синьори и усыпальницу Скалиджеров,[170] Но не этого он искал. Еще в пути он почувствовал, что стремится в Верону с какой-то особенной тоской. Из глубины его тревожных, мятущихся и хаотических дум все время выплывало одно имя: Джульетта… : Князь поддался невыразимому очарованию Джульетты, скромной веронской девушки, рожденной воображением поэтов. Он словно въявь видел ее лицо, помнил каждое ее слово, исполненное такой любви, мужества и правды, такое верное, что выражает чувства и поступки каждого. Под чудным осенним небом Вероны, которое обдает не холодом, а свежестью и придает силы и веры в себя, как пожатье руки доброго друга; он шел наугад по улицам. Князь грезил наяву… Его ждет здесь счастье… Сумерки уже сгущались. Он весь был во власти жестокой, обманчивой, но такой упоительной и сладостной грезы, что это его самого ждет в волшебном дворце Джульетта из рода Капулетти.[171]
«До утра еще далеко. Это песня соловья, а не жаворонка, Каждую ночь он поет там, в листьях темного граната. Верь мне, это был соловей…»
К нему обращены эти слова, полные безумства и счастья. Отчего же так рыдает его сердце? Отчего же оно так замирает и рвется?…
«Это голос жаворонка, вестника дня. Нет, это уже не соловьиная песня! Видишь, как на востоке завистливой каймой позлатилось утреннее облако? Догорели светильники ночи. День стремительно поднимается по мглистым взгорьям».
Миновала уже волшебная ночь молодости. Догорели ее светильники…
Князь спросил у одного из прохожих, как пройти к дому Джульетты, и вскоре дошел до ворот. Он язвительно и долго смеялся. Облупленная хибарка, в которой помещалась третьеразрядная таверна и нечто еще похуже. В глубине волшебного дворца – кучи навоза, от которых идет нестерпимый смрад.
«Благословенна, о, благословенна ты дважды, ночь! Ужели все, что свершается в тебе, есть лишь греза? Какая же истинная любовь может быть в тебе заключена?»
– Ха-ха…
Князь побрел по незнакомым улицам, согнувшись под бременем разочарования, которое как камнем придавило его к земле. Он бесцельно блуждал по городу. Ночь уже спустилась совсем, прохожих было все меньше, а те, которые встречались еще, шли с зажженными фонарями. Месяц выплыл на небо. В бледном сиянии его серпа вырисовывались фантастические здания и башни. Вот в белесоватой дымке показался мраморный дворец. Арки и карнизы окон, выступы балконов, широкие ниши портиков с темными пятнами барельефов прокураторов, причудливые изломы крыш создавали на белом фоне соседнего палаццо удивительные линии, пятна, провалы. Белые мраморные стены, которые месяц обливал своими лучами, были одинакового с ним цвета; можно было поклясться, что они высечены из окаменелого лунного сияния. В глубокой нише перед церковью Санта Мария Антика, между двумя белыми громадами ее, выплывали из черного провала гробницы Скалиджеров. Там под готическим сводом спит, выпрямившись, держа в руке свой меч, князь Мастино Второй. Рядом с ним, весь одетый белым мрамором, лежит Кан Синьорио. Словно призраки, восставшие из разверзшихся могил, возносились дивные эти скульптуры. От балдахинов, арок, витых колонн, опор и резных рам на соседних стенах рисовались как бы надписи и числа, непонятные знаки и слова…
Князь бродил в одиночестве, не встречая ни живой души. Город точно вымер. Даже в центре его не слышно было издали ни малейшего шума. Все вокруг было объято мертвой тишиной, точно огромное кладбище, усеянное памятниками.
Путник присел на выступ стены и погрузился в мечты.
Вдруг из темного прохода со стороны Адидже послышался мерный топот шагов и гулко отдался на безмолвных площадях. Из темной улички показалась колонна солдат и направилась прямо на князя. В лунном сиянии блеснули острия штыков. Гинтулт отошел в сторону и хотел направиться к площади дель. Эрбе, но командир отряда что-то стал ему говорить. Князь не понял и продолжал идти. Тогда несколько солдат обступили его со всех сторон и силой потащили к офицеру. Тот строгим голосом спросил его на ломаном итальянском языке, почему он ходит без фонаря, как его зовут, откуда и куда он идет… А так как князь не отвечал на вопросы, его толкнули в середину колонны и заставили идти вместе с ней. Не успела колонна пройти сотню шагов, как князь услышал шепот, – это один из солдат обратился к другому на чистейшем мазурском наречии:
– Уже скоро полночь, черт бы их подрал, а ты шатайся по закоулкам да лови бродяг…
– Спать хочется, прямо носом клюешь, так нет же, шатайся!
– Выспишься еще! Вот бы только через реку перейти да добраться до логова…
– Тише там! Не болтать в строю!
– Ну, конечно!
– А вы, хлопцы, из каких мест? – спросил вдруг князь небрежно по-польски.
Эти слова произвели такое впечатление, что весь отряд остановился без команды. Сам строгий командир, нарушив строй, протолкался в середину отряда.
– Поляк? – проговорил он, изобразив как можно больше важности на своей двадцатилетней физиономии, когда блеснул фонарик и он мог посмотреть пленнику в лицо.
– Поляк.
– Фамилия?
– А зачем вам нужно?
– Я вас спрашиваю! Фамилия?
– Не скажу.
– Что вы тут делаете один на улицах Вероны?
– Я шел по одной из улиц Вероны на свидание с Джульеттой Капулетти. А вы что тут шатаетесь, точно ночные бродяги? И вы, сударь, куда ведете вы их, я спрашиваю вас!
– Прошу без дерзостей, а то посажу под арест на. хлеб и на воду.
– Имейте в виду, что я старше вас чином, годами службы и так далее.
– Ваши документы?
– Я спрашиваю, что вы тут делаете?
– Мы исполняем приказ плацкоменданта.
– То есть чей?
– Сейчас генерала Кильменя,[172] – уже нерешительным голосом ответил офицерик.
Он отвел Гинтулта в сторону и шепнул ему:
– Город как в огне. В апреле, с семнадцатого по двадцать четвертое, здесь вырезали пятьсот французов.[173] В одном госпитале убили четыреста человек больных, безоружных. Хотя двадцать четвертого апреля город сдался на капитуляцию, но волнения не прекращаются. Этим и вызваны строгости. Патруль за патрулем. Никому нельзя выходить ночью из дому. Приходится держать их в руках…
– А вас тут много?
– Было всего две тысячи шестьсот, в Мантуе, под командой Вурмзера.[174] Гарнизон. Но командующий забрал способных офицеров, и между нами не было славных имен. А тут пришлось пойти штурмом на Верону, где генерал Баллан[175] уже пять дней защищался от венецианцев, взбунтовавшейся веронской черни и окрестных мужиков. По целым дням стреляли с фортов Сен-Пьер и Сен-Феликс, из цитадели. Изменники венецианцы послали за Лаудоном,[176] чтобы он пришел их спасать.
– А вы были тут?
– А как же! Мы сидели в старом замке, потеряв уже надежду. Есть было нечего, боевые припасы кончились. Генерал комендант Бопуаль вступил в переговоры… Не оставалось никакой надежды. Неприятель требовал, чтобы мы сложили оружие и прошли все до одного через Порта Весково. Перерезали бы всех нас. Вдруг получаем известие: с императором заключен мир. Лаудона – к черту! Мы обрадовались…
– Обрадовались, что мир, – ехидно засмеялся князь.
– С вала форта Сен-Феликс мы увидели, что к нам приближается колонна. Это был генерал Шабран.[177] Тут же он двинулся на штурм ворот Сан-Цено, потому что у него было двенадцать орудий! На штурм пошли и наши с командиром Либерадским во главе.[178] Ему пророк в Авиньоне предсказал смерть от первой пули, и командир наш пал первым в бою.
– Да что вы, сударь?
– Истинная правда! Но сейчас не время и не место вести разговоры. Извольте следовать за мной. Таков приказ!
– Может, вы отпустите меня на офицерское слово? Я тут проездом. Я не собираюсь поднимать мятеж в Вероне. Моя фамилия Гинтулт. Я княжеского рода…
– Мне ничего не говорят княжеские титулы. Я дал клятву ненавидеть тиранов! – с пафосом проговорил офицер.
– Ах, черт! Ну что ж, иду.
Колонна двинулась дальше. Князь волей-неволей вынужден был обойти весь город. Он сильно устал, но не жалел, что так случилось. Он шагал в солдатском строю твердым, неутомимым шагом. Сдержанный шепот в строю, бодрый топот шагов, лязг оружия… Его привели в казармы цитадели, в комнату неопределенного назначения, весьма напоминавшую псарню. Вскоре, однако, князя вызвали из этого каземата, где по углам храпели какие-то человеческие существа, и провели, конечно, в виде милости, как соотечественника, в офицерский зал. Это было, по-видимому, нечто вроде клуба и в то же время столовой для офицеров, состоявших на действительной службе. Там стояли ломберные столики, была курилка и бильярд. Зал был полон офицерской молодежи. Пленник с площади Скалиджеров был так утомлен, что, ни на кого не обращая внимания, уселся на скамью и вытянул ноги. Только отдохнув немного он поднял голову.
