Стефан Жеромский - Пепел
Однако князь не встал. Он вспомнил слова мудреца, величайшего знатока дел людских Никколо ди Бернардо Макиавелли.[159] Вот эти слова, подтвержденные опытом: «Если сильный неприятель вступает в государство, то все недовольные правлением примыкают к нему. Правитель должен иметь их в виду и не допускать этого союза, а постараться привлечь недовольных на свою сторону и обратить их силы против неприятеля, чтобы одному быть господином в стране. Если он этого не сделает, он погибнет, так как все оставят его».
Князь, сидя в стороне и делая вид, будто слушает разговор, видел мысленно лес штыков с берегов пресных вод Пьяве, как естественное следствие формулы Макиавелли. Ему казалось, что он спит и видит во сне бледное лицо человека, так глубоко познавшего земные дела… Что дал бы он за то, чтобы провести с этим человеком один час своей жизни, услышать ответ на свои вопросы!..
В эту минуту кто-то из гостей подсел к князю и вступил t ним в разговор. Во время разговора он спросил князя:
– Это ведь ваш соотечественник, адъютант Бонапарта, который первый принес нам весть об уничтожении, объявлении войны, или так называемого мира? Он взошел один на исполинские и золотые ступени, в кедровый зал, где заседала вся наследственная аристократия Венеции.
– Мой соотечественник! Кто он?
– Офицер Сулковский.[160]
– Неужели?
– Да, это он.
Князь был потрясен этим известием. Юзеф Сулковский был его товарищем по полку и другом. Когда-то они вместе учились, мечтали, беседовали. Князь хорошо помнил его с рыдзинских времен…[161] Князь ушел, охваченный чувством едкой иронии, острие которой было отчасти обращено против него самого. С этих пор он стал избегать приемов.
Князь проводил дни одиноко, большею частью в гондоле. Если море было беспокойно, он катался в окрестности лагун, от Гидекки до Мурано, и вдоль берега материка от Фесине до Местре. Каждый день он направлялся с приветом к своему любимому мосту dei Sospiri.[162] Этот мост как бы запечатлелся в его уме и стал символом некоторых его душевных переживаний. Точно чудесное, магическое стекло, он позволял видеть всю правду жизни. В его высеченных в камне просветах князь видел, казалось, страдальческий взор Джакопо Фоскари,[163] возвращающегося в свою темницу… Над свободными водами вознеслась эта дорога вздохов перед лицом смерти, дорога, соединившая то, что является самым сладостным в человеческой жизни, с тем, что является в ней наивысшим злом. Бедствия сделали ее прекрасной и достойной мыслей, которые никогда не пробудят неприятных чувств. Свершенья независимой силы духа были овеяны вздохами рода человеческого.
Когда выдавался тихий день, князь уплывал под парусом в море и проводил там весь день. Особенно удачный выдался один день, совершенно ясный, совершенно погожий, по-осеннему дремотный, прозрачный и необыкновенный. Лодка совсем не колыхалась. Море было так спокойно, что на матовом просторе его образовались светлые полосы, точно полевые дороги между взборонованными весною полями. Порою оно блестело так ослепительно, что казалось, будто воды его не текут, будто они неподвижно застыли, будто они светятся до самого дна, как безмерная, тонко отшлифованная чаша, выдолбленная в горном хрустале. Не волны, а легкая рябь вокруг лодки вся была ровного цвета, без теней. Берег Лидо и Маламокко таял и пропадал в море. Материк был окутан белою мглой, а снеговые Юлийские Альпы казались плывущим по небу облаком. Далеко, на юге, над водной гладью лежали ровные облака, и казалось, что это недалекая земля, на которой синеют цепи скрытых в таинственном тумане гор. Лишь одинокое облачко в небе такого же цвета разрушало иллюзию.
Когда князь возвращался с этой прогулки, гондольеры предупредили его, что на площадь высаживаться нельзя. Лодки, как стая распуганных уток, шныряли у входа в большой канал и толпились у каменного берега. Действительно, пробившись через толпу черных суденышек, князь увидел на берегу Пьяцетты шеренги солдат со штыками, обращенными к морю, а подальше – пасти орудий и при них канониров с зажженными фитилями. Князь причалил к берегу и вышел из лодки. Но, когда он хотел ступить на площадь, ближайший солдат из шеренги направил на него штык. Князь взглянул на его мундир, посмотрел ему в глаза и наудачу произнес по-польски:
– Слава Иисусу Христу!
– Во веки веков! – ответил тот с неподдельной радостью и весь преобразился, расплывшись в радушную улыбку. Заулыбались вместе с ним и соседи по шеренге.
– Пустите меня, братцы, на площадь!
– Не можем, – ответили солдаты. – Никого на площадь не пускаем…
– Чего это вдруг? Вчера можно было, а сегодня нельзя?
– Весь гарнизон под ружьем.
– А вы какого полка?
– Мы стрелки первого легиона[164] генерала Князевича.[165] Нас тут две роты из второго батальона под начальством Форестье.
– Кто командует?
– Командует майор Хлопицкий.[166]
– А кто у вас субалтерны?
– Адъютант Сельский, Болеста, капитан Довнарович, Козакевич, Боровский, Конча и Кошуцкий.
– А где остальная часть легиона?
– Пошла в Брешию и в Мантую, да еще в самую Болонью, которую теперь сделали столицей новой республики.
– Какой республики?
– Транспадан. La République Transpadane[167] называется.
– Очень рад, что встретился с земляками… А может, вы все-таки пустите меня на площадь?
– Да ведь нельзя…
– Э… вы расступитесь!.. А я как-нибудь, крадучись, пройду в тени вдоль дворца.
– Как бы не увидел Болеста!
Князь проскользнул на площадь. Миновав дворец дожей, он понял, почему там сбился народ. Перед самым входом в собор стояли толстые столбы лесов, по которым бегали солдаты. Огромные канаты на блоках все время двигались. В первую минуту было трудно понять, что там происходит. Площадь была полна народу, прорвавшего кордон и через развалины Fabrica nuova и переулки Прокураций пробившегося на середину ее. Толпа кучками бежала к базилике. Солдаты загораживали проход и били непослушных прикладами, но, смешавшись с толпой, не могли с нею справиться. Князя толкали со всех сторон. Он попадал то в толпу черни, то к солдатам и, наконец, увидел причину волнения. На непомерной толщины канатах, которые беспрестанно поливали водой, спускался вниз, второй уже, греческий конь. Канаты упруго подрагивали, медленно катясь по блокам, а огромный конь, весивший около пяти тысяч пудов, обращенный боком к толпе, послушно спускался вниз… Было что-то трагическое в этом спуске огромного символа, живого памятника времен Александра Македонского, что-то потрясающее в этом новом его странствии…
Князь насторожился. Он услышал, что солдаты кругом подчиняются польской команде, говорят между собой по-польски. Он увидел толпу людей в мундирах того же цвета, что и на набережной, тащившую канат… Князь затрясся от негодования. В нем проснулся господин. Расталкивая тростью солдат, которые при виде его бледного лица и глаз беспомощно опускали оружие, он твердым шагом вошел в самую гущу толпы, под леса. Там он крикнул громовым голосом:
– Кто тут у вас командир?
Несколько офицеров, услышав польскую речь, появились с разных сторон и уставились на него, не зная что сказать. Наконец из толпы не спеша вышел старший офицер и издали спросил:
– В чем дело? Не пускать!
– Вы тут командир? – обратился князь к этому офицеру.
– Я командир, а в чем дело?
– Ваша фамилия?
– Моя фамилия? Это что такое? Вы кто такой?
– Ваша фамилия?! Как вы смеете на такое дело посылать польского солдата!..
– Вы кто такой? Мне приказано дать людей, я и даю.
– Вам приказано опозорить навеки польское имя!.. – захлебываясь от ярости, крикнул князь на офицера, точно на своего эконома, и стал наступать на него с тростью.
– Это что такое? Кто это такой? Как он смеет! Смирно!
– Кондотьеры!
– Взять его!
– Грабители!
– Ведите его сюда!
– Холопы, наймиты!
Перед глазами князя засверкали карабины. Сто рук схватили его за плечи и швырнули наземь. Из сдавленной коленями груди, из стиснутого горла князя вырывался истошный крик:
– Я не позволю!
Солдатская доля
На следующий же день князь Гинтулт уехал из Венеции. Он узнал, что командующий легионами находится не то в Вероне, не то в Монтебелло. Особенно говорили о Монтебелло, так как этот город являлся местопребыванием генерала en chef,[168] окруженного, точно коронованная особа, министрами Австрии, Рима, Неаполя, Сардинии, Генуи, несчастной Венеции, Пармы, швейцарских-кантонов и многих мелких немецких государств. Князь Гинтулт ехал с твердым намерением протестовать против грабительских действий венецианских батальонов в пользу Франции. Он ступил на материк, весь кипя гневом, и все время погонял своего возницу; однако, еще не доехав до Падуи, стал понемногу остывать. Мчась с самого рассвета по старой дороге вдоль канала делла Брента, под теплым и печальным небом, усеянным влажными облаками, среди необозримых полей, заросших виноградной лозой с увядающим, серебристо-серым, как будто покрытым инеем, листом, среди оливковых рощ, покрывших точно мантией всю землю, начиная с половины высоты Евганейских гор, он мало-помалу успокаивался. Темные уже листья шелковицы, кисти винограда, миндальные деревья, фиги, сладкие каштаны и персики, дикие гранаты сплелись в пестрый узор над плодоносной, урожайной землей. Усталые рощи, отдав человеку свои плоды, предавались благодатному отдыху. Только гроздья винограда, темные и светлые, кое-где еще отягчали тонкие ветви. Сонными глазами князь приветствовал и провожал благоуханные холмы, окружавшие Падую, известковые скалы Виченцы. Миновав эту область, он въехал в край шелковицы. В тот же день, к вечеру, по широкой, обсаженной липами дороге, он доехал до Вероны.
