Френсис Фицджеральд - Прекрасные и обреченные
— Ради Бога, только не надо отчаиваться и так сильно переживать.
Рыдания прекратились. Опустившиеся на комнату сумерки принесли умиротворение и немного успокоили Глорию.
— Включи свет, — попросила она умоляющим тоном. — Эти июньские дни такие короткие… в детстве они казались гораздо длиннее.
Загорелись лампочки, и за окном на улице словно опустился синий занавес из тончайшего шелка. Бледность Глории, ее пассивность, теперь уже без тени печали, пробудили в душе Энтони сочувствие.
— Ты хочешь, чтобы я родила ребенка? — вяло спросила она.
— Мне все равно. То есть совершенно безразлично. Если ты родишь ребенка, может быть, я обрадуюсь. Если нет — тоже хорошо.
— Хорошо бы ты принял какое-то решение, в ту или другую сторону!
— Полагаю, решение принимать тебе.
Глория смотрела на него с презрением, не удостаивая ответом.
— Вообразила, что из всех женщин на свете это страшное оскорбление выпало именно на твою долю?
— А хоть бы и так! — сердито выкрикнула Глория. — Для них здесь нет ничего унизительного, потому что только так можно оправдать их существование. Ни для чего другого они просто не годятся. А вот для меня это — действительно оскорбление!
— Послушай, Глория, что бы ты ни решила, я тебя поддержу, только, ради Бога, будь умницей.
— Ах, не читай мне мораль! — простонала она.
Супруги молча обменялись мимолетными полными взаимного раздражения взглядами, после чего Энтони, взяв с полки книгу, рухнул в кресло. Спустя полчаса напряженную тишину в комнате нарушил голос Глории, фимиамом разнесшийся в воздухе:
— Завтра навещу Констанс Мерриам.
— Прекрасно. А я съезжу в Тэрритаун повидаться с дедом.
— Понимаешь, — продолжила Глория, — ведь дело вовсе не в страхе, просто я остаюсь верной себе, ты же понимаешь.
— Понимаю, — согласился Энтони.
Практичные люди
Адам Пэтч, пылающий праведным гневом, направленным против германцев, кормился военными сводками. Стены кабинета были обклеены истыканными булавками картами, а все столы завалены атласами, чтобы они всегда находились под рукой. Здесь же лежали «История мировых войн в фотографиях», официальные бюллетени и «Личные впечатления» военных корреспондентов, а также рядовых Х, У и Z. Секретарь деда Эдвард Шаттлуорт, в свое время практиковавший в ирландской общине в Хобокене в качестве лекаря, исцеляющего все недуги джином, также проникся святым негодованием к врагу. Во время визита Энтони он неоднократно появлялся в кабинете со свежими материалами в руках. Старик с неуемной яростью набрасывался на каждую газету и, вырезав заметки, которые казались наиболее достойными внимания, отправлял их в одну из раздувшихся до невероятных размеров папок.
— Ну и чем же ты занимался все это время? — ласково поинтересовался он. — Ничем? Так я и думал. Все лето собирался к тебе заехать.
— Я писал. Помните, прислал вам очерк, тот самый, что потом продал «Флорентайн» прошлой зимой?
— Очерк? Никакого очерка мне ты не присылал.
— Да нет же, присылал. Мы вместе его обсуждали.
Адам Пэтч только покачал головой:
— Мне ты ничего не присылал. Вероятно, собирался послать, но он так и не дошел до адресата.
— Но, дедушка, вы же его прочли, — уже с раздражением настаивал Энтони. — Прочли и раскритиковали.
И тут старик вдруг вспомнил, но ничем себя не выдал, и только чуть приоткрылся старческий рот, обнажая серые десны. Устремив на Энтони древний как мир взгляд зеленых глаз, он колебался между намерением признать ошибку и желанием ее скрыть.
— Стало быть, занимаешься литературой? — торопливо начал он. — Ну а почему не поехать в Европу и не написать об этих германцах? Напиши что-нибудь стоящее о том, что происходит на самом деле, то, что смогут читать люди.
— Стать военным корреспондентом не так просто, — возразил Энтони. — Нужно, чтобы одна из газет захотела купить материал. А для поездки в качестве внештатного корреспондента у меня нет денег.
— А я отправлю тебя за свой счет, — неожиданно предложил дед. — Собственным корреспондентом любой газеты, которую выберешь.
Предложение старика Пэтча как громом поразило Энтони и одновременно пробудило интерес.
— Н-ну, не знаю.
Придется покинуть Глорию, которая любит его всем сердцем и стала неотъемлемой частью жизни. К тому же она беременна. Нет, это нереально… И тем не менее Энтони уже представил себя в мундире цвета хаки, опирающегося, как все военные корреспонденты, на массивную трость, и непременно с портфелем под мышкой, на манер англичан.
— Хотелось бы обдумать это предложение, — честно признался он. — Очень великодушно с вашей стороны. Я все взвешу и сообщу вам.
Процесс обдумывания занимал мысли по дороге в Нью-Йорк. Энтони переживал один из моментов прозрения, которые нисходят на всех мужчин, находящихся под влиянием сильной, горячо любимой женщины. В такие мгновения перед их взором предстает мир людей более решительных и жестких, выросших в более суровых условиях, готовых противостоять как понятиям отвлеченным, так и сражаться на настоящей войне. В этом мире руки Глории означают всего лишь пылкие объятия случайной любовницы, которые не вызывают страсти и быстро забываются.
Неведомые доселе плоды воображения преследовали Энтони и когда он садился на Центральном вокзале в поезд на Мариэтту. В вагоне было многолюдно, но Энтони удалось занять последнее свободное место. Прошло некоторое время, прежде чем он удосужился взглянуть на сидящего рядом мужчину. Увидев резко очерченный подбородок с тяжелой челюстью, массивный нос и маленькие припухшие глазки, Энтони тут же узнал в соседе Джозефа Блокмэна.
Оба одновременно привстали с места, испытывая некоторое смущение, обменялись вялым рукопожатием и в завершение ритуала изобразили некое подобие дружеского смеха.
— Да, — начал Энтони без особого воодушевления, — давно мы с вами не встречались. — И, тут же пожалев о сорвавшихся с языка словах, продолжил: — Не знал, что вы живете по этому направлению.
Однако Блокмэн, предупреждая дальнейшие расспросы, любезно осведомился:
— Как поживает ваша супруга?
— Замечательно. А как вы?
— Превосходно. — Тон, каким Блокмэн произнес это слово, лишь усилил его величие и значимость.
Энтони казалось, что за прошедший год у Блокмэна невероятно выросло чувство собственного достоинства. Исчезла суетливость, и он создавал впечатление человека, наконец добившегося в жизни чего-то стоящего. Кроме того, одежда больше не поражала пестротой, игривые яркие галстуки сменила солидная темная гамма, правая рука, на которой некогда сверкали два крупных перстня, была лишена каких-либо украшений и даже явных следов маникюра.
Достоинство проявлялось во всем внешнем облике. Пропала аура успешного коммивояжера, нарочито заискивающие манеры, худшей формой проявления которых является готовность поддержать непристойную шутку в вагоне для курящих. Возникало чувство, что осчастливившее своим перстом финансовое благополучие сделало Блокмэна надменным, а пренебрежение, с которым прежде его принимали в обществе, научило сдержанности. Но что бы ни придавало ему веса, помимо внушительной комплекции, Энтони больше не испытывал в присутствии этого человека подобающего случаю превосходства.
— Помните Ричарда Кэрамела? По-моему, вы как-то с ним встречались.
— Помню. Он еще писал книгу.
— И продал ее для сценария. Книгу передали некому сценаристу по имени Джордан. Ну, Дик договорился с одним бюро, чтобы ему присылали вырезки с рецензиями, и просто был вне себя от ярости, когда узнал, что половина кинообозревателей говорит о яркой мощи «Демонического любовника», приписывая авторство Джордану и ни словом не упоминая старину Дика. Можно подумать, этот тип Джордан сам придумал сюжет и написал книгу.
— Большинство контрактов предусматривает упоминание имени первоначального автора в любой платной рекламе. А Кэрамел по-прежнему пишет?
— Да, он усердно трудится над рассказами.
— Превосходно… превосходно… А вы часто ездите этим поездом?
— Примерно раз в неделю. Мы живем в Мариэтте.
— В самом деле? Ну и ну! Я и сам живу в Кос-Кобе. Совсем недавно купил там дом. От вас до меня всего пять миль.
— Вы должны непременно нас навестить, — предложил Энтони, удивляясь собственной любезности. — Глория, несомненно, обрадуется встрече со старым другом. Я объясню, как нас найти. Мы здесь уже второй год.
— Благодарю. — И, словно отплачивая ответной любезностью, Блокмэн поинтересовался: — А как поживает дедушка?
— Хорошо. Сегодня я у него обедал.
— Выдающаяся личность, — серьезно констатировал Блокмэн. — Замечательный образец настоящего американца.
