Джеймс Джойс - Портрет художника в юности
– Но ты не ответил на мой вопрос, – сказал Линч, – что такое искусство? Что такое выраженная им красота?
– Это было первым определением, которое я тебе дал, несчастное, тупоголовое животное, – сказал Стивен, – когда я только пытался продумать данный вопрос для себя. Помнишь тот вечер? Крэнли еще разозлился и начал рассказывать об уиклоуских окороках.
– Помню, – сказал Линч. – Помню, как он рассказывал об этих проклятых жирных свиньях.
– Искусство, – сказал Стивен, – это способность человека к рациональному или чувственному восприятию предмета с эстетической целью. О свиньях помнишь, а про это забыл. Безнадежная вы пара – ты и Крэнли.
Глядя в серое суровое небо. Линч скорчил гримасу и сказал:
– Если я обречен слушать твою эстетическую философию, дай мне, по крайней мере, еще сигарету. Меня это совсем не интересует. Даже женщины меня не интересуют. Ну вас к черту! Пошли вы все! Мне нужна работа на пятьсот фунтов в год. Но ты ведь мне такой не достанешь.
Стивен протянул ему пачку сигарет. Линч взял последнюю оставшуюся там сигарету и сказал:
– Продолжай.
– Фома Аквинский утверждает, – сказал Стивен, – что прекрасно то, восприятие чего нам приятно.
Линч кивнул.
– Помню, – сказал он. Pulchra sunt quae visa placent.
– Он употребляет слово visa, – продолжал Стивен, – подразумевая под ним всякое эстетическое восприятие: зрение, слух или какие-либо другие виды восприятия. Это слово, как бы оно ни было неопределенно, все же достаточно ясно, чтобы исключить понятия хорошего и дурного, которые вызывают в нас влечение и отвращение. Безусловно, это слово подразумевает стасис, а не кинесис. А что такое истина? Она тоже вызывает стасис сознания. Ты бы не написал карандашом свое имя на гипотенузе прямоугольного треугольника.
– Нет, – сказал Линч, – мне подавай гипотенузу Венеры.
– Итак, следовательно, истина статична. Кажется, Платон говорит, что прекрасное – сияние истины. Не думаю, что это имеет какой-нибудь иной смысл, кроме того, что истина и прекрасное тождественны. Истина познается разумом, приведенным в покой наиболее благоприятными отношениями в сфере умопостигаемого; прекрасное воспринимается воображением, приведенным в покой наиболее благоприятными отношениями в сфере чувственно постигаемого. Первый шаг на пути к истине – постичь пределы и возможности разума, понять самый акт познания. Вся философская система Аристотеля опирается на его сочинение о психологии, которое в свою очередь опирается на его утверждение, что один и тот же атрибут не может одновременно и в одной и той же связи принадлежать и не принадлежать одному и тому же субъекту. Первый шаг на пути к красоте – постичь пределы и возможности воображения, понять самый акт эстетического восприятия. Ясно?
– Но что же такое красота? – нетерпеливо спросил Линч. – Дай какое-нибудь другое определение. То, на что приятно смотреть? Неужели это все, на что способен ты со своим Фомой Аквинским?
– Возьмем женщину, – сказал Стивен.
– Возьмем, – с жаром подхватил Линч.
– Греки, турки, китайцы, копты, готтентоты[210] – у каждого свой идеал женской красоты, – сказал Стивен. – Это похоже на лабиринт, из которого нельзя выбраться. Однако я вижу из него два выхода. Первая гипотеза: всякое физическое качество женщины, вызывающее восхищение мужчины, находится в прямой связи с ее многообразными функциями продолжения рода. Возможно, это так. Жизнь гораздо скучнее, чем даже ты ее себе представляешь, Линч. Но мне этот выход не нравится. Он ведет скорее к евгенике, чем к эстетике. Он ведет тебя прямо из лабиринта в новенькую веселенькую аудиторию, где Макканн, держа одну руку на «Происхождении видов», а другую на Новом Завете, объясняет тебе, что ты любуешься пышными бедрами Венеры, так как знаешь, что она принесет тебе здоровое потомство, любуешься ее пышными грудями, так как знаешь, что она будет давать хорошее молоко твоим и своим детям.
– Архи-вонюче-мерзопакостный враль этот Макканн! – убежденно сказал Линч.
– Остается другой выход, – смеясь сказал Стивен.
– А именно? – спросил Линч.
– Еще одна гипотеза... – начал Стивен.
Длинная подвода, груженная железным ломом, выехала из-за угла больницы сэра Патрика Дана, заглушив конец фразы Стивена гулким грохотом дребезжащего, громыхающего металла. Линч заткнул уши и чертыхался до тех пор, пока подвода не проехала. Потом резко повернул назад. Стивен тоже повернулся и, выждав несколько секунд, пока раздражение его спутника не улеглось, продолжал:
– Эта гипотеза предлагает обратное. Хотя один и тот же объект кажется прекрасным далеко не всем, однако всякий любующийся прекрасным объектом находит в нем известное благоприятное соотношение, соответствующее тем или иным стадиям эстетического восприятия. Это соотношение чувственно постигаемого, видимое тебе в одной форме, а мне в другой, является, таким образом, необходимым качеством прекрасного. Теперь мы можем снова обратиться к нашему старому другу Фоме и выжать из него еще на полпенни мудрости.
Линч расхохотался.
– Забавно, – сказал он, – что ты его поминаешь на каждом шагу, точно какой-нибудь веселый пузатый монах. Ты это серьезно?
– Макалистер, – ответил Стивен, – назвал бы мою эстетическую теорию прикладным Фомой Аквинским. В том, что в философии касается эстетики, я безоговорочно следую за Аквинским. Но, когда мы подойдем к феномену художественного замысла, к тому, как он вынашивается и воплощается, мне потребуется новая терминология и новый личный опыт.
– Конечно, – сказал Линч, – ведь Аквинский, несмотря на весь свой ум, в сущности, только благодушный пузатый монах. Но о новом личном опыте и о новой терминологии ты расскажешь мне как-нибудь в другой раз. Кончай-ка поскорей первую часть.
– Кто знает, – сказал Стивен, улыбаясь, – возможно, Аквинский понял бы меня лучше, чем ты. Он был поэт. Это он сочинил гимн, который поют в страстной четверг. Гимн начинается словами: Pange, lingua, gloriosi[211], и недаром его считают лучшим из славословий. Это сложный, приносящий глубокое утешение гимн. Я люблю его. Но все же никакой гимн не может сравниться со скорбным, величественным песнопением крестного хода Венанция Фортуната[212].
Линч запел тихо и торжественно глубоким, низким басом:
Impleta sunt quae concinitDavid fideli carmineDicendo nationibusRegnavit a ligno Deus.[213]
– Здорово, – с восторгом заключил он. – Вот это музыка!
Они свернули на Нижнюю Маунт-стрит. И едва прошли несколько шагов от угла, как с ними поздоровался толстый молодой человек в шелковом кашне.
– Слышали о результатах экзаменов? – спросил он. – Гриффин провалился, Хэлпин и О'Флинн выдержали по отделению гражданского ведомства. Мунен по индийскому ведомству прошел пятым. О'Шоннесси – четырнадцатым. Ирландцы, работающие у Кларка[214], устроили им пирушку, и все ели кэрри.
Его бледное, отекшее лицо выражало добродушное злорадство, и, по мере того как он выкладывал новости, маленькие заплывшие жиром глазки как будто совсем исчезали, а тонкий свистящий голос становился еле слышен.
В ответ на вопрос Стивена глаза и голос его снова вынырнули из своих тайников.
– Да, Маккаллох и я, – сказал он. – Маккаллох выбрал чистую математику, а я – естественную историю. Там двадцать предметов в программе. Еще я выбрал ботанику. Вы ведь знаете – я теперь член полевого клуба.
Он величественно отступил на шаг, положил пухлую в шерстяной перчатке руку на грудь, откуда тотчас же вырвался сдавленный свистящий смех.
– В следующий раз, когда поедешь на поле, привези нам репы и лука, – мрачно сказал Стивен, – мы приготовим тушеное мясо.
Толстый студент снисходительно засмеялся и сказал:
– У нас очень почтенная публика в полевом клубе. Прошлую субботу мы, всемером, ездили в Гленмалюр.
– С женщинами, Донован?[215] – спросил Линч.
Донован опять положил руку на грудь и сказал:
– Наша цель – приобретать знания.
И тут же быстро добавил:
– Я слышал, ты пишешь доклад по эстетике?
Стивен ответил неопределенно-отрицательным жестом.
– Гете и Лессинг много писали на эту тему, – сказал Донован. – Классическая школа и романтическая школа и все прочее. Меня очень заинтересовал «Лаокоон». Конечно, это идеалистично, чисто по-немецки и слишком уж глубоко...[216]
Никто ему не ответил. Донован вежливо простился с ними.
– Ну, я удаляюсь, – сказал он мягко и благодушно. – У меня сильное подозрение, почти граничащее с уверенностью, что сестрица готовит сегодня блинчики к семейному обеду Донованов.
– До свидания, – сказал Стивен ему вдогонку, – не забудь про репу и лук.
Глядя ему вслед, Линч медленно, презрительно скривил губы, и лицо его стало похоже на дьявольскую маску.
