Любовь, или Мой дом (сборник) - Метлицкая Мария
В шестом классе нас вернули в родную школу, где процесс неконтролируемого взросления продолжился. В том или в следующем году произошло событие, глубоко уязвившее мужскую половину класса. Первого сентября оказалось, что девочки на голову выше мальчиков. В то время как потенциальные объекты нашего влечения обрели местами довольно округлую форму, мы физически еще продолжали оставаться детьми. Малолетки нас заинтересовать не могли, а одноклассницы вдруг стали совершенно недоступными.
Через пару лет я неожиданно стал председателем Координационного центра (КЦ) школы. Видно, в какую-то министерскую голову на волне широкошумно объявленной перестройки пришла мысль учредить некое школьное самоуправление. Председателем КЦ должен был гарантированно стать мой одноклассник Леша Яговицкий, чистенький и скромный на вид мальчик, теперь большая шишка в каком-то банке. Меня эта безальтернативность не устраивала, и я решил подложить чистюле «свинью», просто из принципа. Заявился в наш конференц-зал, где проходили выборы, и выставил себя в качестве кандидата. Что я там нес, не помню, но выбрали почему-то меня. По-моему, только Саша Кунин, комсорг школы и мой однодворец, скрепя сердце – я, кажется, расстроил какую-то их комсомольскую комбинацию, – голосовал против. Став председателем, ни в какой полезной деятельности я замечен не был и выиграл от собственной принципиальности только одно – поездку от школы в Болгарию, положенную только отличникам и хорошистам, а не таким, как я, с двумя двойками в полугодии.
Двоек могло быть и больше, если бы не моя склонность к неожиданным авантюрам. Помню, лежу дома и раздумываю над тем, что произойдет, если мама увидит мой дневник с оценками за очередную четверть. Положение аховое. И вдруг – эврика! – есть решение. Я вспомнил, как Женя Людвиненко, свистнув классный журнал, понаставлял себе, дурачок, пятерок, да притом еще и зелеными чернилами. Встаю и направляюсь в школу, поднимаюсь в пустую учительскую (еще продолжаются занятия второй смены), беру с полки журнал своего класса и аккуратненько, синими чернилами разных оттенков, сообразуясь с индивидуальным почерком и психологией каждого преподавателя, ставлю себе несколько четверок и троек. Мне не нужно внезапно стать отличником по алгебре или по физике, достаточно только избежать итоговой двойки. Надо ли добавлять, что никто из учителей ничего необычного не заметил.
Девятый класс, который вообще-то должен был называться восьмым, но как раз тогда произошел переход на одиннадцатилетнее обучение, – так вот, наш девятый класс тронули ветры внешних и внутренних перемен. В стране начинался хаос, в городе то и дело происходили митинги. Школьников, насмотревшихся в видеосалонах на жизнь зарубежных панков и проституток, уже невозможно было заставить носить форму. Девочки, которых неприятный человек, наш директор, раньше собственноручно умывал в дамском туалете, свободно появлялись теперь в боевой раскраске и самых неблагоразумных нарядах. Кажется, Галя Шепель впервые пришла в мини-юбке, соблазнительно виляя пышной задницей. И если бы я тогда был знаком с французской литературой не только по книгам Жюля Верна, то без труда разглядел бы в ней будущую хозяйку цветочного магазина на Петровке. Костюм уважающего себя юноши более тяготел к аскезе: иногда это мог быть школьный пиджак, а под ним разноцветная рубашка, кофта или футболка, вместо форменных брюк «вареные» джинсы в белых разводах или пузыристые треники. Кое-кто разрезал джинсы на одном из колен и вешал, как я, на пояс железную цепь, выдранную дома из ванны.
Повсюду в центре Москвы выросли, как грибы после чернобыльского дождя, кооперативные палатки, торговавшие разнообразной «варенкой», хэбэшными кофтами с кое-как пришитыми на груди англоязычными надписями. На Кузнецком мы покупали, чтобы повесить дома на стену, некачественные фотографии Шварценеггера, Сталлоне и Брюса Ли. На площади Белорусского вокзала можно было затовариться значками с теми же героями боевиков или резиновой челюстью с клыками. Школьные занятия быстро превратились в демонстрации протеста против всего мира и выказывание расположения противоположному полу. Под партами надувались презервативы. Бедная химоза, Марина Константиновна, мужественно продолжала что-то лепетать у доски. Последней каплей стала клыкастая челюсть у меня во рту, неожиданно продемонстрированная учительнице. «Лаврентьев, вон из класса!» – раздался слабенький голос. Сполна награжденный девичьим ржанием, я подчинился, но, выходя, распахнул дверь каратистским пинком.
Той весной меня и Валю, а также нескольких настоящих хулиганов изящно вытурили из школы. Мы срезались на переводном экзамене. Валек отправился в полиграфическое ПТУ, я в конце концов оказался в другой школе, которую и окончил, играя там в баскетбол в спортзале у нашего либерально-пофигистского физрука, вместо того чтобы идти на очередной урок.
Путь мой лежит вдоль забора, мимо нового школьного корпуса, двором и аркой на перекресток улиц Вишневского и Костякова. Оказавшись тут, я ненадолго остановлюсь. Позади – увешанный телевизионными тарелками дом для работников иностранных посольств. Площадка детского сада. Аптека – там, где раньше располагалась булочная-кондитерская. В булочной продавались конфеты и шоколад и можно было трогать батоны и буханки привязанной за веревочку к полкам ложкой, проверять хлеб на свежесть. В больших контейнерах иногда появлялась жареная картошка с солью. Одно время соль в картошку добавлять перестали, чтобы отвадить любителей хрумкать ее с пивом. Но ведь достаточно было, придя домой, в пакет с картошкой всыпать соли и хорошенько встряхнуть. В этой же булочной старший брат Сережи Остапова, Саша, впоследствии ставший урологом, преподал мне пример того, как нужно обольщать женщин. Мы с ним стояли в очереди за какими-то сладостями, положенными нам по карточкам. Но иметь карточку вовсе не означало, что по ней тебе непременно что-нибудь выдадут, в магазине могло ведь ничего и не оказаться. По зимнему времени на нас были вязаные шапки, и Саша сказал мне, что нужно непременно их снять, когда подойдет наша очередь. Так мы и сделали. Саша, тряхнув роскошными смолисто-черными кудрями перед молоденькой продавщицей, получил откуда-то чуть ли не из-под полы кило конфет. Мне, чьи немытые волосы свалялись под шапкой и смешно облепили череп, не повезло.
В этом же доме на последнем этаже проживала первая любовь Леши Родикова Катя Балашова из параллельного с моим класса. Леша как-то пригласил Катю в кино, по-моему в «Прагу». Я был призван гипнотизировать их из темноты. Впрочем, когда Леша прочно навел свой любовный мост, услуги «гипнотизера» больше не потребовались. Более того, издалека завидев меня на улице, мой друг останавливал свою даму и направлялся ко мне уже в гордом одиночестве. Неужто всерьез поверил в мою гипнотическую силу?
В доме на противоположной стороне улицы в те баснословные времена помещался молочный магазин, замечательный тем, что в нем можно было выпить какао с булочкой. Вдоль стен тянулись две деревянные полки, одна над другой. Бабушка или мама покупали мне стакан какао, я подходил к нижней полке и, стоя, лакомился. После этого мы покидали молочный, проходили мимо пункта сдачи стеклотары и оказывались у одной из двух белых палаток, в которых торговали мороженым. Здесь продавали эскимо, крем-брюле на вафлях и сливочное в стаканчике. Большой брикет стоил сорок восемь копеек. Редкая удача – вафельный рожок, сверху политый шоколадом. Особенно же я любил сладкое фруктово-ягодное, оно и стоило недорого – всего-то семь копеек.
Если подходящего мороженого не оказывалось, я переходил через трамвайную линию и становился в очередь за квасом. Квас разливали в обычные граненые стаканы или в большие выпуклые кружки. Кружки быстро исчезали в руках любителей пива.
Надувшись квасом, я шел в книжный магазин имени Ивана Федорова, занимавший практически весь первый этаж дома на углу. В книжном я узнавал, не пришел ли очередной том «Библиотеки фантастики», рассматривал карты и глобусы.
