Жозе Эса де Кейрош - Новеллы
Изумление сменилось бурной радостью. Кто спас принца? Кто? Его спасительница сидела подле пустой колыбели слоновой кости, безмолвная и неподвижная. Поистине королевская рабыня! Она, чтобы спасти жизнь принцу, отдала на смерть своего сына… И тогда, тогда счастливейшая из матерей, обуреваемая исступленной радостью, сжала в своих объятьях скорбящую мать, поцеловала ее и назвала своей сестрой… И среди приближенных, толпившихся в галерее, послышались горячие призывы и мольбы по-королевски наградить рабыню, спасшую короля и королевство.
Но как? Какими кошельками с золотом можно заплатить за сына? И тогда старейший из королевской знати рассудил: отвести рабыню в королевскую сокровищницу, и пусть из всех королевских сокровищ, не уступающих величайшим сокровищам Индии, она возьмет все, что пожелает…
Королева взяла рабыню за руку и повела ее в королевскую сокровищницу: кормилица брела, словно мертвая, с застывшим, подобно мрамору, лицом. Приближенные, стража, слуги сопровождали их в столь немом благоговении, что шорох шагов по каменным плитам был едва слышен. Тяжелые двери сокровищницы медленно растворились. Слуга распахнул окна, и первые лучи солнца, розовые и сверкающие, ворвавшись сквозь оконные решетки, зажгли сказочным, ослепительным пожаром золото и драгоценные камни! От каменного пола до сумрачных сводов повсюду сияли, искрились, блестели золотые щиты, инкрустированное оружие, груды алмазов, горы золотых монет, жемчужные ожерелья — все сокровища королевства, все, что накопили сто королей за двадцать веков. Протяжное «а-а-ах», долгое, изумленное, прокатилось в онемевшей толпе. И воцарилось томительное молчание. Посреди сокровищницы, озаренная блеском драгоценностей, все так же неподвижно стояла кормилица. Лишь глаза ее, сухие и горящие, были обращены к небу, льющему сквозь оконные решетки розовато-золотой свет. Там, на небе, чистом, рассветном небе, был теперь ее мальчик. Он там, а уже восходит солнце, и она запаздывает: мальчик уже, верно, плачет и ищет ее грудь!.. И тогда кормилица улыбнулась и протянула руку. Все, затаив дыхание, следили за движением ее руки. Какой драгоценный камень, какое жемчужное ожерелье или горсть рубинов выберет она?
Кормилица протянула руку и из лежащей на сундуке груды оружия выхватила кинжал. Этот кинжал принадлежал старому королю: весь изукрашенный изумрудами, он стоил дороже любой провинции в королевстве.
Схватив кинжал, она крепко сжала рукой его рукоятку и, устремив взор к небу, озаренному первыми лучами солнца, крикнула королеве и окружавшей ее свите:
— Я спасла принца, а теперь мне пора — я иду кормить моего сына!
И она вонзила себе кинжал в сердце.
ПОКОЙНИК[31]
IВ году одна тысяча четыреста семьдесят четвертом, что был для христианского мира столь обилен милостями господними, когда Кастилией правил король Энрике IV, в городе Сеговье поселился, получив там в наследство дом и землю, благородный юноша знатного происхождения и красивой наружности по имени дон Руй де Карденас.
Дом, унаследованный им от его дяди, архидьякона и каноника, находился бок о бок с церковью Девы Марии де Пилар, под ее благословенной сенью, а напротив, на другой стороне церковного двора, где тремя струями изливался старинный фонтан, высился мрачный, обнесенный оградой дворец дона Алонсо де Лара, дворянина очень богатого, но грубого и дурно воспитанного, который уже в немолодом возрасте, убеленный сединами, женился на юной девушке, чья белоснежная кожа, золотистые, как солнце, волосы и лебединая шея заставляли говорить о ней всю Кастилию. При рождении дона Руя его покровительницей была избрана Дева Мария де Пилар, и он на всю жизнь остался ее благочестивым и верным служителем, несмотря на то, что, обладая горячей кровью и веселым нравом, не прочь был скрестить шпагу в благородном поединке, любил охоту, пышные празднества и даже порой проводил ночи напролет в таверне за картами и вином. Но из любви к своей святой покровительнице и живя к тому же столь близко от церкви, он, как только обосновался в Сеговье, взял себе за обычай каждое утро, во время ранней мессы, посещать свою святую покровительницу и трижды прочитывать «Аве Мария», испрашивая у нее благословения и милости.
В сумерки, после охоты в горах и долинах с борзыми или соколами, он успевал еще воротиться к вечерне, чтобы прочитать «Славься, владычица небесная».
А по воскресеньям он покупал на церковном дворе у цветочницы-мавританки нарциссы, или гвоздики, или веточку шиповника и с нежностью и почтительным усердием рассыпал свои дары пред алтарем пресвятой девы.
Сию весьма почитаемую церковь каждое воскресенье посещала и дона Леонор, прославленная своей красотой супруга сеньора де Лара, в сопровождении угрюмой дуэньи с выпученными и злыми, как у совы, глазами и двух могучих лакеев по бокам, которые охраняли ее, словно две сторожевые башни. Сеньор дон Алонсо был столь ревнив, что дозволил сие краткое посещение лишь по настоятельному требованию своего духовника и из боязни навлечь на себя гнев пресвятой девы, чей храм возвышался рядом с его дворцом, да и то с жадным нетерпением следил сквозь оконные жалюзи за тем, как его жена проходила по двору в церковь и после непродолжительного в ней пребывания возвращалась обратно. Все остальные долгие дни долгой недели сеньора дона Леонор проводила в уединении обнесенного черными гранитными стенами дворца, и единственным ее развлечением и местом прогулок был внутренний садик с вечнозелеными растениями и столь высокими стенами, что из-за них едва-едва виднелась вершина печального кипариса. И все же сих воскресных посещений оказалось довольно, чтобы дон Руй без памяти влюбился в дону Леонор, увидев ее майским утром на коленях пред алтарем в лучах солнца и в ореоле золотых волос, с длинными, склоненными над молитвенником ресницами и тонкими пальцами, перебиравшими четки; он увидел ее — хрупкую, нежную, бледную, напоминавшую своей бледностью распустившуюся во мраке белую лилию; ее бледность подчеркивали черные кружева и черный шелк платья, которое при малейшем движении ее грациозного тела шуршало тугими складками по каменным плитам часовни, древним надгробным плитам. Когда после первого замешательства и сладостного оцепенения дон Руй опустился на колени, то преклонил он их не столько перед Девой Марией де Пилар, своей святой покровительницей, сколько перед земным явлением той, чье имя и чья жизнь были ему неведомы, но ради которой он пожертвовал бы и жизнью и именем, если бы сей ничтожной жертвой мог заслужить ее милость. Пробормотав торопливо трижды «Аве Мария», как он имел обыкновение делать каждое утро, и держа под рукой шляпу, он легкими шагами прошел по гулкому приделу и, выйдя из церкви, замер у портала в ожидании, среди толпы покрытых язвами нищих, выползших погреться на солнце. Но когда наконец дон Руй, у которого сердце безудержно билось от страха и томления, увидел, как дона Леонор выходит из церкви, окунув по пути пальцы в мраморную чашу со святой водой, ее глаза под опущенной вуалью не встретились с его глазами, то ли по ее робости, то ли по невниманию. Сопровождаемая дуэньей с выпученными глазами, которая шла сзади, словно приклеенная к ее платью, и двумя лакеями, возвышавшимися как две башни по бокам, она медленно пересекла мощеный двор, неторопливо ступая с камня на камень, явственно наслаждаясь, подобно узнице, свежим воздухом и ярким солнцем, заливавшим двор. Каков же был ужас дона Руя, когда она, пройдя под сумрачной аркадой из массивных колонн, на которых покоился дворец, исчезла в узкой, окованной железными украшениями двери. Так, значит, то была прославленная дона Леонор, прекрасная и знатная сеньора де Лара…
Всю последующую нескончаемую неделю дон Руй провел на скамье у своего окна, не сводя глаз с темной, окованной железными украшениями двери, словно дверь эта вела прямо в рай и оттуда должен был явиться ангел и возвестить ему о счастье. Наконец наступило воскресенье; проходя по двору в час ранней мессы, под звон колоколов, с букетом белых гвоздик для своей святой покровительницы, он столкнулся с доной Леонор, которая появилась из-под сумрачной аркады, бледная, нежная и задумчивая, как вышедшая из-за туч луна. В сладостном смятении, от которого грудь его взволновалась сильнее моря, он чуть не уронил гвоздики, и вся потрясенная душа дона Руя излилась в его приковавшемся к ней взоре. И она тоже подняла на него глаза, но взгляд их был безмятежен и строг, в нем не отражалось ни любопытства, ни даже предчувствия встречи с другими глазами, горящими и потемневшими от любовного томления. В то утро благородный юноша так и не вошел в церковь из благочестивой боязни, что не сможет оказать своей святой покровительнице обычного почтения, ибо его душа отныне принадлежала той, что была всего лишь смертной женщиной, но она завладела его сердцем, и сердце дона Руя ее обожествило.
