Станислав Виткевич - Прощание с осенью

Рассвет был прекрасен. Далекие пулеметные очереди и более близкие одиночные выстрелы придавали пейзажам черты ничтожности и нереальности. Небо, вмятое в Бесконечность, переливающееся золотистой бронзой, бледной зеленью и миндальным кобальтом, и, задумавшийся над собственной никому не нужной красотой бледно-оранжевый стратус (такое слоистое облако) до боли усиливали тоску по другой жизни. Где она была, эта другая жизнь? «В нас самих», — говорил какой-то скучный голос, но никто не хотел слушать его. Силуэты домов и перспективы улиц складывались в никогда не виданные в дневное время композиции масс. Все было так законченно, чисто и прекрасно в своей гармонии, будто создано не человеком. Все трое шли по пустым улицам, чужие друг другу, разделенные такими преградами, что для их устранения надо было бы жить лет триста, если не пятьсот, а не десяток-другой. На какой-то площади загудела, как большой шмель, отрикошетившая шальная пуля и стукнула в ни в чем не повинную стену. Вся мерзопакостность случайной смерти вдруг предстала перед их полными изумления мозгами: они свернули в те улицы, что были подальше от боев. Издалека, откуда-то со снежных пригородных равнин, долетел отзвук двух выстрелов тяжелой артиллерии, потом металлический шелест как будто летящих над ними маленьких пропеллеров, завернутых в раздираемую по всей ширине материю приглушенного рева, и грохнули неподалеку два утробно-подземных раската рвущихся гранат. Генерала Брюизор наступал все решительней. Происходящие события в одночасье сделали маленькими все мнимые преступления и потрясающие противоречия чувств, и, как скала среди бурных вод, вдруг возникла твердыня реальности, единственная объективность, общественное бытие, тут же, на их глазах преобразующееся. Снова серия снарядов, и спокойный треск немецких пулеметов, и отвечающий им нервный хохот французских — эхо далекой Великой Войны. Исчезло впечатление сиюминутности этого города и ненужности его жителей. Что-то наконец стало происходить. Но для некоторых (много ли их было и на каких ступенях иерархии?) это был только наркотик, точно такой же, как кокаин или морфий.

Через минуту они уже были дома. Битва разгоралась.

Комнаты для молодоженов госпожа Ослабендзкая обставила на пустовавшем до той поры верхнем этаже.

Остатки наркотического состояния развеялись в душе или в нервных центрах Атаназия. Он поцеловал Зосю (основательно обманутую и единственную счастливую из них четверых) в лоб и сказал: «Я пока еще пьян. Не хочу разговаривать с тобой в таком состоянии. Я люблю тебя. А теперь иду спать», — и пошел в ванную. Когда он вернулся, Зося уже спала. Как же страшно, дико, безнадежно любил ее в эту минуту Атаназий. Прошло действие комбинированных отрав, и он внезапно начал чудовищно страдать. Какой-то совершенно новый «katzenjammer»[41] (неужели для этого нет польского эквивалента?) — почти наваждение. Начиналась месть алкоголя и кокаина, а вдобавок — понимание страшного смысла супружества. Ведь по сути ничто не изменилось после того, как ксендз Выпштык связал их руки епитрахилью? И все же — и все же все было настолько иным, несопоставимо иным, и несмотря на это, тем же самым — как мир после кокаина. В чем было дело, Атаназий понять не мог и так никогда и не понял. Его снова одолели угрызения совести, и он снова, еще сильнее поклялся быть верным Зосе. «А не прими я эту гадость, может, сегодня и не изменил бы ей», — думал он, засыпая после громадной дозы брома. Впрочем, в этом он совсем не был уверен. Назавтра его удивительно измененный будничный день превзошел даже набирающие силу внешние события.

Глава V

HOMO COCO

Под вечер того же дня, на фоне безумной перестрелки, бедный князь Препудрех официально вошел в обладание своей женой. Но он был далек от насыщения реальностью. Тело Гели стало для него чужим, далеким и неприступным, а душа улетела в теперь уже совершенно недосягаемые области покаяния. Теперь он познал то зловещее очарование, которое может иметь эта «куча органов», являющаяся гнездом неуловимого, непознаваемого духа. Он весь обуглился до состояния умученной шкварки, стискивая в бессильных объятиях ускользавшую от него Гелю, которая постепенно превращалась в какой-то летучий элемент, туманность, светящуюся только холодными разрядами мысленных энергий. Равнодушная даже в распущенности, она была выше всего того, чем он все это время без особых успехов старался понравиться ей. Он не мог, по крайней мере пока, хоть в чем-то серьезно ее упрекнуть, но все было не то... Будто парализованные, сжимал он свои руки, воя внутрь себя от ненасытимости безрассудных желаний — ведь у него было все. Однако его ждали вещи стократ худшие. Пинг-понг, дансинг, плавание, магические практики, юмористические стишки, которые даже в кабаре декламировали, даже импровизации на фортепьяно — все без толку. Геля выполняла долг, и это нагнетало атмосферу зловещей скуки. То, как отдавалось ему это порой столь ненавистное тело, ничем не напоминало ту ночь, столь памятную ему, когда на него свалилось неожиданное счастье, так некстати вырвав у него сам корень веры в себя. С самого утра, со всем своим бедным отмобилизованным умишком, в состоянии постоянной бдительности, лишь бы не выказать себя дураком большим, чем он был на самом деле, он восходил на все более высокие круги умственных мук, постепенно убеждаясь, что презираемая им с дансинговых вершин философия не была такой уж «блажью жизненных неудачников, ничего не стоящей по сравнению с результатами естественных наук», как ему раньше казалось. Если бы у него сейчас было это оружие, он мог бы выдвинуть другие условия, а при теперешнем состоянии мозга он был бессилен.

Геля пребывала в состоянии, которое где-то на дне сознания, не признаваясь себе самой, она называла «обманом Бога». Это была единственно доступная ей вершина веры: Бог, в ее понимании, несомненно существовал — иначе кого бы она тогда могла обманывать? Удерживаемый на правах призрака прошлого, Атаназий время от времени перемещался «на смешанном фоне», но «как таковой» не допускался ни к разговорам, ни даже к внутренним головоломкам: она держала его в резерве до тех пор, пока можно было терпеть. Постепенно накручивалась внутренняя пружина, шло накопление взрывного материала. А когда все будет готово, одно нажатие кнопки (но какой?) и... Революция практически совершенно не существовала для обоих Препудрехов. «Первая степень», как говаривал старый барон Хаммерсмит, друг Берца и большой знаток русских дел, был чем-то слишком мало радикальным и интенсивным. Впрочем, в таком состоянии, возможно, даже более высокие степени Геле были бы неинтересны. Старик Берц безумствовал среди все более запутывающихся негоциации, тщетно пытаясь связать рвущиеся нити крупных сделок за границей и идеологических компромиссов внутри страны. У Гели каждый день проходили встречи с отцом, который кратко информировал ее о положении дел, после чего она снова возвращалась в свой замкнутый мир экстаза, бунта и преднамеренных — на фоне чувства долга — падений в повседневную препудреховатую действительность. Там она находила удовлетворение своим жестоким инстинктам под маской добродетели, нарушаемой другой формой добродетели: выполнением супружеских обязанностей. Поначалу она отдавалась мужу безоговорочно, но вскоре это перестало занимать ее. Только когда взбешенный сопротивлением Препудрех чуть ли не насиловал ее в угрюмом взрыве позорной зверской похоти, Геля испытывала презренное наслаждение без угрызений совести и унижения своей амбиции. Тогда она была в согласии с собой и чуждым ей, несмотря на всю веру, Богом, с которым она разговаривала напрямую, не прибегая к посредничеству далекого от нее Христа. Ко второму лицу Святой Троицы, несмотря на весь ее «католицизм», она испытывала определенное недоверие и даже (о ужас!) презрение — что-то невнятное было для нее во «всем этом искуплении». Ближе всего ей оказался Святой Дух, чистый разум, — с ним она находила общий язык без малейших компромиссов. Конечно, все это было глубоко скрыто — снаружи она была примерной католичкой. В сущности ничего не изменилось: она лишь обогатила систему противоречий и обуздала манию самоубийства, но ослепленный, обманутый внешними проявлениями ксендз Выпштык видел в ней совершенный случай истинного новообращения. Даже признание ему на исповеди в «обмане Бога» (разумеется, не этими словами) было еще одним доказательством ее полного подчинения. Ложь крылась значительно глубже. Вся эта система покаяний (молитв, коленопреклонений аж до одеревенения, постов и разных мелких лишений, вплоть до отказа от мытья на несколько дней), а также чисто католических публичных манифестаций: падений ниц в костеле, проползаний от входа к алтарю на коленях и тому подобного (вопреки общему антиклерикальному тону нынешних властей), — была лишь своего рода подсознательной возгонкой ослабевшего очарования жизни к его более высоким степеням. «Обман Бога» состоял, в частности, в неясном понимании того, что вечно так продолжаться не может. Но кто вообще говорит о вечности? С того момента, как смерть перестала быть насущным вопросом, исчезла и проблема вечности. Однако не известно, когда среди всех этих перемен Геля успела поверить в бессмертие души, как бы независимо от целостности прежнего философского взгляда, являющегося слепком психологизма с витализмом и идеализмом в стиле Гуссерля — это была так называемая «дополнительная предпосылка». Как в эту эпоху она примиряла все противоречия, ей никогда потом так и не удалось постичь. Компромисс состоял в том, что в отношении религии Геля не прибегала ко всей мощи своего интеллекта. Она подчинилась воззрениям Выпштыка, в общих чертах изложенным в разговоре, случившемся сразу после того, как она впервые отдалась Атаназию, и развернутым с некоторой наивностью, но уже без компромиссов, в последующих беседах. Так было лучше. А значит, отношение это было прагматичным — о, если бы знал о том ксендз Иероним! Но, упоенный триумфом, он и от себя самого скрывал некоторые сомнения. Сознание Гели представляло окончательное жизненное решение так: отдать себя «на службу обществу». Впрочем, время еще было — такое она могла осуществить, лишь находясь в рядах наирадикальнейшей из партий, а все остальное было слишком мелким для ее абсолютистской натуры. Однако пока тайная «бумажно-агитационная» работа в кругах нивелистов казалась ей довольно скучной. Преодоление любви к Атаназию стало одним из способов сделать его достойным предметом подсознательно ожидаемого взрыва. Геля нагуливала аппетит, алчно поглядывая на этот кусок под видом идеальной дружбы с Атаназием и его женой, причем дружбы столь совершенной, что даже ревновавший ее к Юзе Фигонь, к отцу-Берцу, к собакам, коням, автомобилю и Выпштыку Препудрех ни о чем не догадывался.