Анна Зегерс - Транзит
Прислонившись к косяку двери, в стороне от этих людей, стоял молодой человек. Он вертел в руках свой берет и ухмылялся. Он понимал, что судьба этой многолюдной семьи поставлена на карту, но его это лишь забавляло и нисколько не трогало. Из кабинета консула вдруг выпорхнуло – так ангелы слетают с трона господня – то юное создание с маленькими грудями и светлыми локонами, что провело всю войну вдали от бед и горя, на розовом облачке. Это создание остановилось у дверей приемной и обратилось к семье строгим голосом, призывая скорее принять какое-то решение. Наверно, таким же голосом ангел призывал бы эти души раскаяться или отправиться в ад. Тогда нее, даже малые дети, воздели руки к небу, начали вздыхать и попросили дать им срок для окончательного решения. Я спросил у молодого человека с беретом в руках, что здесь происходит.
– Все они – дети, внуки, правнуки и другие родственники этой древней старухи. Их документы в полном порядке. Консул готов хоть сию минуту выдать им визы. Он ютов всем им разрешить въезд в Соединенные Штаты, кроме старухи. Врач консульства засвидетельствовал, что жить ей осталось не больше двух месяцев, а таких людей не сажают на американские пароходы. Да и к чему? Однако вся семья – уж такие это люди – хочет либо уехать со старухой, чтобы она могла умереть у них на руках, либо остаться здесь и ждать, пока она умрет. Но подумайте только, если они здесь останутся, то старуха все равно умрет, а их визы и транзитные визы будут просрочены. А вы же знаете, что во Франции сажают в концлагерь тех, кто, имея все документы на руках, не уезжает. Да эти люди и стоят того, чтобы их засадили за решетку или, уж во всяком случае, в сумасшедший дом.
Тут посланница консула вновь впорхнула в приемную. Я заметил, как нежна ее кожа, но на этот раз голос был только строг. Из кольца людей, окружавших старуху, вышел маленький человек – в нем трудно было бы признать главу семьи. Спокойно, на каком-то странном наречии – смеси языков тех стран, в которые его вместе с семьей бросала судьба, – сообщил он принятое решение. Они останутся здесь, пока не умрет старуха. Если он один останется при матери, как старший сын, а его жена с детьми уедет, кто будет им опорой на чужбине? Если же здесь останется младшая сестра, которая недавно вышла замуж и сейчас ожидает первенца, как ей здесь жить без мужа? И даже если с ней останется ее муж, то есть его зять, на чье имя записано их дело… Но посланница консула уже вызывала в кабинет следующего посетителя. Вся семья вышла из приемной. Помогая старухе спускаться по лестнице они наперебой призывали друг друга к осторожности. Все были печальны, удручены, но нисколько не раскаивались в том, что так поступили.
Затем из кабинета консула вышел молодой человек с беретом. Он бодро заявил, что ему отказано в визе, так как у него была судимость за подделку векселя, и весело сбежал по лестнице. И вот назвали мое имя. На минуту мне вдруг почудилось, что все потеряно. Может быть, в кабинете консула уже сидят полицейские и ждут меня, чтобы арестовать. Я успел даже четко продумать, как выбраться из этого здания прежде, чем на меня наденут наручники. Если мне удастся выскочить на улицу, я уж как-нибудь удеру от них – отсюда недалеко до каморки Надин.
Но оказалось, что ничего не потеряно. Паульхен явно пересилил себя и выдал своему коллеге отличную рекомендацию. Гордость победита в нем другие чувства. Я имею в виду гордость от сознания, что он определяет репутацию людей, что в его власти давать советы консулам. Впрочем, эта характеристика являлась, собственно говоря, некрологом. Написанная Паульхеном бумага уже не могла ни порадовать, ни оскорбить покойного Вайделя, который и при жизни-то был высокомерен и молчалив.
Меня же вежливо провели в соседний кабинет, где выполнялись последние формальности с людьми, получившими разрешение на въезд в Соединенные Штаты.
Меня усадили перед молодой особой, которой надлежало выписать мне транзитную визу. Мне было жаль, что я по попал к тон нежной, златокудрой девушке. Но и мой ангел-хранитель был недурен собой: черные локоны, смуглая кожа, на ощупь, наверно, бархатистая. Девушка пристально смотрела мне в глаза. Взгляд ее был серьезен и тверд, словно она вела следствие для Страшного суда. Ее вопросы поражали меня. Она тщательно записывала мои ответы, все даты моей жизни – вехи прожитых лет. Она оплела меня такой плотной и хитроумной сетью вопросов, что из нее нельзя было вырваться. Ни одна подробность моей жизни не могла бы ускользнуть от консула, будь это моя жизнь. Такой пустой и чистой никогда еще не была анкета, с помощью которой пытались поймать уже отлетевшую жизнь. Этой жизни больше не грозило запутаться в противоречиях. Все частности соответствовали истине. Какое значение имело то, что в целом все это ничему не соответствовало? Весь арсенал каверзных уловок был пушен в ход, чтобы выяснить подноготную человека, которому собирались выдать разрешение на въезд в страну. Только самого этою человека уже не существовало.
Затем черноволосая девушка схватила меня за руку и повела к столику, на котором стояли приспособления для снятия отпечатков пальцев. Этой процедуре подвергались все, кто получал визы. Она терпеливо объясняла мне, как надо делать эти оттиски – нажимать не слишком сильно и не слишком слабо, сначала большим пальцем правой руки, затем левой, затем по очереди остальными пальцами, наконец, ладонями. Все дело было только в том, что отпечатки эти принадлежали не тому человеку, которого собирались пустить в Америку. Я глядел на свои живые, теплые, перепачканные краской руки, и мне мерещились бесплотные руки того, другого, кто был уже не пригоден для подобных забав. Мой ангел-хранитель похвалил меня за то, что я выполнил всю эту процедуру точно и тщательно. Я спросил ее, получу ли я теперь за свое усердие красную ленточку. Девица посмеялась моей шутке. И вот, когда наконец сочли, что я уже вполне подготовлен к получению транзитной визы, меня подвели к столу консула. Консул стоял, расправив плечи. Выражение его лица, да и вся его поза указывали на то, что процедура, к которой он приступал сейчас и которую совершал столь же часто, как пастор – крещение, по-прежнему полна для него особого значения. Вначале громко застучали пишущие машинки. Затем настала очередь пера. Когда всюду было проставлено нужное количество подписей, консул слегка мне поклонился. Я попытался ответить ему таким же поклоном.
Едва выйдя за дверь, я впился глазами в свою транзитную визу. Особенно привлекла мое внимание красная полоса, перечеркивающая правый угол документа. Казалось, это чистой воды украшение, лишенное всякого смысла. Потом и я появился на лестнице и поглядел вниз на ожидающих, которые с завистью следили за мной.
II
Я вошел в кафе «Сен-Фереоль». Мой лысый знакомец сидел в дальнем углу, словно прятался от кого-то. Я подумал, уж не жалеет ли он, что пригласил меня сюда. Он отнюдь не походил на человека, который нуждается в обществе. Поэтому я сел в противоположный угол кафе. С моего места я мог охватить взглядом весь зал. В кафе было две двери на улицу. Одна как будто предназначалась для посетителей префектуры, другая – для посетителей американского консульства. Кафе медленно заполнялось. Я схватил газету и заслонил ею лицо. В кафе вошла Мари. Именно здесь, в «Сен-Фереоль», мы сидели с ней вместе после моего первого посещения американского консульства, здесь она рассказала мне, как тщетно ищет своего неуловимого мужа. В ответ на это я только покачал головой – разве может кто-нибудь оказаться неуловимым. Но теперь я сам убедился, что легко не попасться ей на глаза. Как неуклюже она искала! Как бегло оглядывала она все столики. С какой легкостью удалось мне ее провести, пересев за ее спиной на другой стул, скрытый двумя занавесками и треснувшей кадкой с пальмой! Значит, Мари уже перестала радоваться тому, что ее друг вернулся. Теперь ей был нужен я. Даже если она искала меня только для того, чтобы посоветоваться со мной по поводу своих выездных дел, меня это больше не огорчало. Я знал, что это лишь предлог, который она сама себе выдумала, чтобы снова меня увидеть и еще раз испытать себя. Когда ищут человека, чтобы поговорить с ним насчет визы, не бывает пи такого взгляда, ни таких нервных рук, ни такого бледного лица. Стоило мне вскочить на ноги и крикнуть: «Мари!», как ее лицо мгновенно озарилось бы радостной улыбкой, я охотно отдал бы это озарение за ее упрямые поиски, свидетелем которых я стал.
Только одно тревожило меня, и не на шутку: как долго она будет искать меня? Было ясно, сейчас она разыскивала меня с одержимостью. Но куда важнее был вопрос, как долго это будет длиться. Еще пять минут? До обеда? Целую неделю? Или год?
Не может же она всю жизнь искать тех, с кем встретилась по чистой случайности на садовой скамейке, в Кельне, на берегу Рейна, или на Кур д'Асса, перед мексиканским консульством. Чем заполнить время в промежутке от одной встречи до другой, когда не знаешь, продлится ли она несколько часов или вечность? Все той же игрой, отдаваясь ей с таким самозабвением, что начинаешь принимать ее всерьез. Если ты, Мари, раз пять или даже десять побываешь в объятиях своего друга – это я еще смогу перенести. Конечно, мне будет не сладко, но я все же это перенесу. Только одно мне невыносимо: чтобы эта игра длилась бесконечно, чтобы она не прекращалась ни в хорошие, ни в плохие дни до тех пор, пока смерть не разлучит нас.
