Франсуа Фенелон - Французская повесть XVIII века
Я не мог читать без слез это письмо. Сердце мое было охвачено скорбью; и к чувству сострадания примешивались мучительные угрызения совести, оттого что я сделал несчастливой ту, кого люблю пуще жизни.
Мне пришло на ум уговорить Ардазиру явиться ко двору; но я тотчас отказался от этой мысли.
Маргианский двор — чуть ли не единственный в Азии, где женщинам открыт доступ в общество мужчин. Царь был молод, и я подумал о его всемогуществе и о том, что он может полюбить. Ардазира могла ему приглянуться, и мысль эта была для меня ужаснее тысячи смертей.
Мне осталось одно — вернуться к ней. Ты будешь удивлен, когда узнаешь, что остановило меня.
Я ждал, что в любой миг царь окажет мне блистательные знаки благодарности. Мне представлялось, что, когда я предстану пред Ардазирою в новом блеске, мне легче будет оправдаться перед нею. Мне думалось, что любовь ее оттого возрастет, и я предвкушал, с каким упоением повергну к стопам ее мою новообретенную фортуну.
Я сообщил ей, по каким причинам приезд мой откладывается; это-то и повергло ее в отчаяние.
Я столь быстро оказался в милости у царя, что ее стали приписывать склонности, которую якобы питала ко мне сестра его, царевна. Подобные вещи всегда принимаются на веру, стоит лишь однажды пустить слух. Раб, приставленный ко мне Ардазирою, известил о нем свою госпожу. Сама мысль о сопернице повергла ее в отчаяние. Оно усугубилось, когда ей сделалось известно о деяниях, недавно мною совершенных. Она не сомневалась, что столь великая слава еще усилила любовь.
— Я не царевна, — говорила она в негодовании, — но уверена, что нет на земле царевны, достойной того, чтобы я уступила ей сердце, по праву принадлежащее лишь мне одной; и если я доказала это в Мидии, то докажу и в Маргиане.
Перебрав тысячу замыслов, она остановилась на одном, и вот что она задумала.
Избавившись от большинства своих рабов, она обзавелась новыми, распорядилась обставить дворец в согдийских землях и, переодетая, в сопровождении неизвестных мне евнухов явилась ко двору. Договорившись со своим доверенным рабом, она вместе с ним подготовила все для того, чтобы похитить меня на следующий же день. Я должен был пойти на реку искупаться. Раб привел меня на ту часть берега, где меня ждала Ардазира. Едва успел я раздеться, как был схвачен; на меня накинули женское одеяние; меня посадили в закрытый со всех сторон паланкин; путешествие длилось несколько дней и ночей подряд. Скоро мы оставили пределы Маргианы и прибыли в согдийские пределы. Здесь меня поместили затворником в огромном дворце и дали мне понять, что меня похитили по велению той самой царевны, которая, по слухам, питала ко мне склонность; в ее-то удельное владение меня и доставили тайно.
Ардазира желала, чтобы и сама она, и я остались неузнанны: ей хотелось насладиться моим заблуждением. Все непосвященные принимали ее за царевну. Но пребывание мужчины у нее во дворце было бы ей не к чести. Поэтому мне оставили мои женские одежды, и все полагали, что я новоприобретенная рабыня, предназначенная царевне в услужение.
Мне шел семнадцатый год. Говорили, что мне присуща вся свежесть молодости, и красоту мою расхваливали, точно я был одной из дев повелительницы.
Ардазира, памятуя, что я покинул ее ради славы, замыслила всеми возможными способами изнежить мое мужество. Ко мне приставили двух евнухов. Целыми днями меня наряжали; освежали мой цвет лица притираньями; меня купали и умащали восхитительнейшими благовониями. Я никогда не покидал пределов дворца; меня приучали убирать самого себя, а пуще всего старались, чтобы я свыкся с повиновением, гнетущим женщин в огромных сералях Востока.
Такое обхождение приводило меня в ярость. Чтобы избавиться от уз, я был готов на все, но, будучи безоружен и окружен людьми, ни на миг не спускавшими с меня глаз, я страшился не столько самого предприятия, сколько неудачи, которую мог бы потерпеть. Я надеялся, что в дальнейшем меня будут стеречь не так тщательно, что мне удастся подкупить кого-либо из рабов и выбраться отсюда либо умереть.
Признаюсь даже: развязки всего этого я ждал не без любопытства, от коего мысль моя становилась как-то медлительнее. Я испытывал стыд, скорбь, смятение, но, к собственному удивлению, не в столь сильной степени, как можно было ожидать. В уме моем рождались замыслы; все они выливались в какое-то замешательство; тайное очарование, неведомая сила удерживали меня в этом дворце.
Поддельная царевна показывалась лишь под покрывалом, и я никогда не слышал ее голоса. Целыми днями она глядела на меня в решетчатое оконце, проделанное в стене моей опочивальни. Иногда она призывала меня к себе в покои. Там ее рабыни напевали сладкозвучнейшие гимны, и все вокруг словно говорило о ее любви. Я всегда должен был быть как можно ближе к ней, она занималась лишь мною; ей вечно приходилось что-то поправлять в моем наряде, она расчесывала мне волосы, пробуя убрать их по-другому, и никогда не бывала довольна сделанным.
Однажды меня позвали к ней. Она лежала на ложе, крытом пурпуром, окутанная, как и прежде, покрывалами; голова томно клонилась; казалось, она пребывает в сладостной неге. Я приблизился, и одна из рабынь сказала мне так: «Любовь благоприятствует тебе, ты был приведен сюда в этом наряде по ее наущению. Царевна любит тебя; ей покорились бы все сердца, но надобно ей лишь твое». — «Как мог бы я, — сказал я со вздохом, — отдать сердце, мне не принадлежащее? Любезная моя Ардазира владеет им и будет владеть вечно».
Я не заметил, чтобы, услышав эти слова, Ардазира выказала волнение, но позже она говорила мне, что никогда дотоле не испытывала столь великой радости.
«Дерзновенный! — вскричала рабыня. — Царевна, должно быть, разгневана, подобно тому как боги гневаются на несчастных, посмевших отвергнуть их любовь!» — «Я изъявлю ей свою преданность всеми способами, — отвечал я, — мое благоговение, моя признательность умрут со мною, но судьба, жестокая судьба не позволяет мне любить ее. Могущественная царевна, — добавил я, бросаясь к ее ногам, — заклинаю тебя твоим венцом, забудь того, кто никогда не сможет быть достоин тебя, ибо вечно будет любить другую».
Мне послышался глубокий вздох и показалось, что по лицу ее струятся слезы. Я корил себя за бесчувственность; мне хотелось бы (хотя я и понимал, что это несбыточно) не отнимать надежду у ее любви и сохранить верность моей.
Меня отвели в мои покои: несколько дней спустя я получил следующее письмецо, писанное незнакомой мне рукой:
Любви царевны присуща пылкость, но не тиранство; она не будет сетовать на твое нежелание разделить ее чувство, если ты докажешь, что нежелание это — не пустая прихоть. Приди же и поведай царевне, какие причины побуждают тебя хранить верность этой Ардазире.
Меня снова привели к царевне. Я поведал ей всю историю своей жизни. Когда я рассказывал о своей любви, слышались ее вздохи. Она держала мою руку в своей и в те мгновения, когда моя повесть трогала сердца, невольно сжимала мне руку.
«Начни сначала, — молвила мне одна из рабынь, — с того места, когда мидийский царь предлагает тебе в жены свою дочь. Расскажи нам снова про то, как страшился ты за Ардазиру во время вашего бегства. Поведай царевне об утехах, коим предавались вы, когда вдали от света жили в маргианских землях».
Мне так и не удалось все пересказать: я повторял, и она, казалось, запоминала; я кончал рассказ, а ей представлялось, что сейчас я начну сначала.
На следующий день я получил такую записку:
Мне понятна твоя любовь, и я не требую, чтобы ты принес ее мне в жертву. Но уверен ли ты, что эта Ардазира все еще любит тебя? Что, если ты отвергаешь сердце боготворящей тебя царевны ради неблагодарной?
Я написал в ответ:
Ардазира любит меня такой любовью, что я не вправе молить богов о том, чтобы любовь эта стала еще сильнее. Увы! Быть может, она слишком любила меня. Я вспоминаю письмо, которое она написала некоторое время спустя после того, как я ее покинул. Если бы ты прочла его, о царевна, тебя растрогали бы изъявления ее скорби, нежные и яростные сразу. Покуда я, помимо воли, пребываю здесь, страшусь, как бы отчаяние, вызванное разлукой со мною, и отвращение к жизни не натолкнули ее на решение, которое будет стоить жизни мне.
Она отвечала:
Будь счастлив, Арзас, и отдай всю свою любовь любящей тебя красавице; что до меня, то я домогаюсь лишь твоей дружбы.
На другой день меня провели к ней в покои. Там все влекло к сладострастию. По всей опочивальне разливался нежный аромат приятнейших благовоний. Она явилась моим взорам томно возлежащею на ложе, коему завесою были лишь гирлянды цветов. Протянув мне руку, она усадила меня возле себя. Все вплоть до покрывала, прятавшего от меня ее лик, было исполнено прелести. Я видел очертания прекрасного тела. Оно было задрапировано лишь простым полотном, которое, повторяя ее движения, то приоткрывало восхитительные прелести, то вновь их скрывало. Она заметила, что глаза мои заняты, и, когда увидела, что они загорелись, ткань распахнулась сама собой; я увидел сокровища божественной красоты. В это мгновение она сжала мою руку, глазам моим была дана полная воля. «Одна лишь любезная Ардазира может быть столь прекрасна, — вскричал я, — но призываю в свидетели богов, что моя верность…» Она бросилась мне на шею и сжала меня в объятиях. Внезапно в опочивальне сделалось темно, ткань, прикрывавшая ее, упала; она подарила мне поцелуй. Я был вне себя. Внезапный огонь пробежал по моим жилам, воспламенив все чувства. Мысли об Ардазире меня покинули. Разве что слабое воспоминание… Но оно казалось далеким, как сон… Я собирался… собирался предпочесть ее ей же самой. Руки мои уже легли ей на перси, они торопились коснуться всех ее прелестей, любовь являла уже свое неистовство, стремясь к победе; еще мгновение, и Ардазира не могла бы защищаться долее; но она вдруг сделала над собой усилие, затрепетав, высвободилась из моих объятий, и я утратил ее.
