Франсуа Фенелон - Французская повесть XVIII века
— В сказках говорится, — сказал Аспар, прерывая Арзаса, — о могущественных гениях, которые испытывают приязнь к людям и делают им много добра. Из всего, что слышал я об этом предмете, ничто не убеждало мой разум; но тем более дивит меня то, что слышу я от тебя. Ты рассказываешь то, что знаешь из опыта, а не понаслышке.
— От кого бы ни шла эта помощь, — продолжал Арзас, — от человека или от сверхъестественного существа, истинно то, что она приходила всегда; подобно тому, как бессчетное множество людей находит повсюду нищету, я находил повсюду богатства, и, что удивит тебя еще более, богатства эти всегда появлялись в определенный миг: стоило мне заметить, что сокровища мои на исходе, как я обретал новые, столь бдителен был охранявший нас разум. Более того, предупреждались не только наши потребности, но и наши прихоти. Мне совсем не по вкусу, — добавил чужеземец, — рассказывать небылицы; я говорю лишь то, во что принужден верить, а не то, во что мне хочется заставить поверить тебя.
Накануне свадьбы служанки некий юноша, прелестный, как Амур, принес мне корзину прекраснейших плодов. Я дал ему несколько монет; он взял их, оставил корзину и не появлялся более. Я отнес Ардазире корзину, оказавшуюся тяжелей, чем я думал. Когда плоды были съедены, мы обнаружили на дне груду дариков. «Это гений, — толковали домашние, — он принес сокровище на свадебные расходы».
«Я убеждена, — говорила Ардазира, — что действительно есть некий гений, творящий нам на благо эти чудеса. Для разумных существ, стоящих над нами, нет, должно быть, ничего приятнее любви: одной только любви присуще совершенство, могущее возвысить нас до них. Арзас, то воистину гений, читающий у меня в сердце и знающий, сколь нежно я люблю тебя. Хотела бы я узнать его, и пусть бы поведал он мне, сколь нежно меня любишь ты».
Но возвращаюсь к повествованию.
Страсть Ардазиры и моя обрели каждая свой особый отпечаток, вызванный различием в воспитании и в характерах. Ардазира дышала для одной лишь любви; страсть была ей всей жизнию; душа ее вся полнилась любовью. Ей не дано было любить меня слабее; равным образом, она не могла любить сильнее. Я, мнилось, превосходил ее пылкостью, ибо любовь моя могла показаться не всегда единообразною. Владычествовать над всеми моими помыслами было дано одной лишь Ардазире; но существовали вещи, которые могли развлечь меня. Я травил в лесах оленей, подстерегал хищников.
Вскоре мне вообразилось, что я веду жизнь слишком безвестную. Я поселился, говорил я, во владениях царя Маргианы; почему бы мне не явиться ко двору? Слава отца моего пришла мне на память. Нелегкое это бремя — громкое имя, коего блеск надобно поддерживать, в то время как доблести людей обыкновенных — не столько предел, на коем нужно остановиться, сколько предел, откуда должно двигаться вперед! Право, сдается мне, что обязательства, возлагаемые на нас другими, сильнее тех, которые возлагаем на себя мы сами. Когда я жил в Мидии, говорил я, мне приходилось принижать себя и прятать добродетели тщательнее, нежели пороки. Но ныне, когда я сам себе хозяин, когда я независим, ибо лишен родины, свободен средь лесов, как дикий лев, коль я пребуду в заурядности, заурядность передастся и душе моей.
Мало-помалу мысли эти сделались мне привычными. Когда мы счастливы, мы хотим быть еще счастливее, — такова наша природа. Даже в блаженстве нам ведомы порывы нетерпения. Ибо, подобно тому как разум наш — череда мыслей, сердце наше — череда желаний. Когда мы чувствуем, что наше счастье уже не может возрасти, мы хотим обновить его образ. Порою сама любовь подстегивала мое честолюбие: я надеялся стать более достойным Ардазиры и, невзирая на ее мольбы и слезы, расстался с нею.
Не буду говорить, какое жестокое насилие мне пришлось совершить над собою. Сотни раз готов был я повернуть вспять. Мне хотелось пасть на колени пред Ардазирою; но чувство стыда при мысли о том, что я изменю себе, уверенность, что у меня не хватит более духу расстаться с нею, привычка принуждать сердце к трудным деяниям — все это побудило меня продолжать путь.
Царь принял меня со всяческими почестями. Мне почти не дали почувствовать, что я чужеземец. Я участвовал во всех увеселениях; он оказывал мне предпочтение перед всеми моими сверстниками, и не было в Маргиане ни сана, ни должности, на каковые я не смел бы уповать.
Вскоре мне представился случай оправдать царские милости. Маргианский двор давно уже ведать не ведал о войнах. Вдруг стало известно, что на границе появилось несметное полчище варваров, что они начисто разгромили выдвинутое против них войско и теперь спешно подходят к столице. Будь город взят приступом, смятение, его охватившее, не было бы безнадежнее. Этим людям знакомо было лишь благоденствие, им не под силу было отличить одну степень несчастия от другой и поправимое от непоправимого. Второпях созвали совет, и, поскольку я состоял при особе царя, я принял в нем участие. Царь был в отчаянии, а советники его обезумели. Очевидно было, что их не спасти, если не вернуть им мужество. Главный сановник говорил первым. Он предложил увезти царя из столицы и сдать ключи от города неприятельскому главнокомандующему. Он собирался изложить свои доводы, и все члены совета готовы были их принять. Я встал, когда он еще держал речь, и сказал ему: «Еще одно слово, и я убью тебя. Нельзя, чтобы великодушный государь и эти добрые люди расточали время и слух на советы труса». И, оборотившись к царю, я добавил: «Государь, могучая держава не рушится от одного толчка. У тебя есть несметные силы; вот когда с ними будет покончено, тогда ваше величество сможет потолковать с этим человеком о том, что надлежит делать — умереть или последовать трусливым советам. Друзья, поклянемся все вместе защищать государя до последнего вздоха. Двинемся же на врага во главе с государем, вооружим народ и поделимся с ним нашим мужеством».
Город подготовился к обороне, а я занял позицию за крепостной стеной с отрядом из отборных воинов, частью маргианцев, частью верных людей, которых я привел с собою. Мы отбили несколько неприятельских вылазок. Конное войско отрезало варварам пути подвоза съестных припасов. Осадных машин у них не было. Наше войско приумножалось день ото дня. Варвары отступили, и Маргиана от них избавилась.
В шуме и суматохе придворной жизни я вкушал одни лишь ложные радости. Где бы я ни был, мне повсюду не хватало Ардазиры, и сердце мое неизменно стремилось к ней. Я познал истинное счастие и бежал от него; я покинул истинные утехи в поисках заблуждений.
Со времени моего отбытия Ардазира не ведала чувства, которому с самого начала не противоборствовало бы какое-нибудь другое. Она изведала все страсти — ни одна не приносила утешения. Она хотела хранить молчание; хотела слать жалобы; бралась за перо, чтобы написать мне; в досаде отказывалась от этого намерения; не решалась выказать чувствительность, безразличие — еще того менее; наконец душевная боль придала ей решимости, и она написала мне следующее письмо:
Когда б у тебя в сердце сохранилось хоть немного сострадания, ты никогда не покинул бы меня; ты бы ответил на столь нежную любовь и не забыл бы о перенесенных нами вместе несчастиях; ты принес бы мне в жертву суетные мысли: да, жестокосердый, ты ощутил бы горечь утраты в тот час, когда утратил ту, чье сердце живо тобой одним. Как знать, быть может, вдали от тебя у меня недостанет мужества влачить существование? А если я умру, варвар, усомнишься ли ты, что я умерла из-за тебя? Боги свидетели, из-за тебя, Арзас! Любовь моя, столь искусно выискивавшая поводы для опасений, никогда не побуждала меня страшиться сей муки. Я полагала, что мне придется оплакивать лишь горести Арзаса, а к своим собственным я пребуду всю жизнь нечувствительна…
Я не мог читать без слез это письмо. Сердце мое было охвачено скорбью; и к чувству сострадания примешивались мучительные угрызения совести, оттого что я сделал несчастливой ту, кого люблю пуще жизни.
Мне пришло на ум уговорить Ардазиру явиться ко двору; но я тотчас отказался от этой мысли.
Маргианский двор — чуть ли не единственный в Азии, где женщинам открыт доступ в общество мужчин. Царь был молод, и я подумал о его всемогуществе и о том, что он может полюбить. Ардазира могла ему приглянуться, и мысль эта была для меня ужаснее тысячи смертей.
Мне осталось одно — вернуться к ней. Ты будешь удивлен, когда узнаешь, что остановило меня.
Я ждал, что в любой миг царь окажет мне блистательные знаки благодарности. Мне представлялось, что, когда я предстану пред Ардазирою в новом блеске, мне легче будет оправдаться перед нею. Мне думалось, что любовь ее оттого возрастет, и я предвкушал, с каким упоением повергну к стопам ее мою новообретенную фортуну.
Я сообщил ей, по каким причинам приезд мой откладывается; это-то и повергло ее в отчаяние.
