Джон Стейнбек - И проиграли бой
Боултер побледнел, отвернулся от Мака и обратился к Лондону:
— Я ехал мириться. Вы хоть знаете, что этого человека заслал к вам штаб красных, чтоб он забастовку затеял? Смотрите, как бы и вам не оказаться по соседству с ним за решеткой. У нас есть право защищать свою собственность, и мы этим правом воспользуемся. Я хотел откровенно поговорить с вами, предложил выгодные условия. Вы не согласились. Отныне дороги для вас закрыты. С сегодняшнего вечера запрещаются демонстрации на дорогах, принадлежащих округу, и прочие сборища. А шерифу даны полномочия набирать хоть тысячу помощников, если сочтет нужным.
Лондон взглянул на Мака, тот подмигнул.
— Дай бог, мистер, если удастся вас в целости — сохранности отсюда препроводить, — вздохнул Лондон. — Услышь ребята ваши слова, на части вас разорвут.
Боултер стиснул зубы, прикрыл глаза, расправил плечи.
— Не думайте, что вам удастся меня запугать. Я сумею защитить свой дом и своих детей, а, если придется, то и ценой жизни. А хоть пальцем меня тронете, от всего вашего лагеря к утру мокрое место останется.
Лондон сжал кулаки, шагнул вперед, но Мак проворно преградил ему путь.
— Он и впрямь не из пугливых, Лондон. Не чета другим. — И, круто повернувшись, обратился к Боултеру: — Мистер Боултер, мы проводим вас. Друг друга мы поняли. Теперь ясно, чего от вас ожидать. Ясно нам и другое: вам придется ох как крепко подумать, прежде чем применять против нас силу. Не забывайте, тысячи людей шлют нам продукты и деньги. Будет нужно, и другим чем помогут. До сих пор мы вели себя тихо-смирно, мистер Боултер, но если вы начнете подличать, мы все вверх дном перевернем — век помнить будете.
— На этом можно поставить точку, — холодно подытожил Боултер. Жаль, но мне придется доложить, что вы не согласны на компромисс.
— Компромисс! — воскликнул Мак. — Да вы нас в угол загоняете, какой же это компромисс?! — Взяв себя в руки, он продолжал уже спокойнее: — Лондон, иди слева, ты, Сэм, — справа, постараемся вывести этого господина целым — невредимым. А потом расскажете ребятам, что он предлагал. Только чтоб все тихо-мирно. И пусть каждый отряд готовится к борьбе.
Окружив Боултера, они провели его через плотную молчаливую толпу, посадили в машину и долго смотрели ей вслед. Когда она исчезла из виду, Лондон обратился к людям:
— Если кто хочет послушать, о чем мы толковали с этим сукиным сыном, пойдемте к помосту, оттуда говорить удобнее, — и направился к нему первым, за ним и вся взбудораженная толпа. Повара даже оставили плиты, там варился фасолевый суп с мясом. Мышками выскальзывали из палаток женщины и тоже спешили к помосту. Его окружили тесным кольцом, все вглядывались в лицо Лондона, почти неразличимое в сумерках.
В присутствии Боултера доктор Бертон не вымолвил ни слова, его словно и не было в палатке, но вот гость и провожатые удалились, остались лишь сидевшие на матраце Джим и Лиза; доктор подошел к ним, присел на краешек. Лицо у него было встревоженное.
— Не иначе — ждать беды, — сказал он.
— А нам этого и надо, Док, — воскликнул Джим. — Чем хуже все обернется, тем больший получится отклик.
Бертон грустно взглянул на него.
— Вы хоть видите какой-то выход. А я не вижу. И мне все кажется бессмыслицей, жестокой бессмыслицей.
— Нельзя останавливаться на полпути, — продолжал Джим. — Вот станут рабочие трудиться не на дядю, а на себя, тогда можно сказать, что дело сделано.
— Как у вас все просто, — вздохнул Бертон. — Вот если б и мне все казалось столь же простым… — Он повернулся к Лизе. — А ты как бы нашу задачу решила?
Она вздрогнула.
— Чего?!
— Говорю, чего б тебе хотелось для счастья?
Молодая мать смущенно потупилась, поглядела на ребенка.
— Корову бы хотелось, — сказала она. — Хочу масла и сыра.
— Значит, будешь эксплуатировать корову?
— Чего?
— Прости, это я сдуру. А у тебя, Лиза, была когда-нибудь корова?
— Была. Я тогда под стол пешком ходила. Парное молоко помню. Надоит отец немножко и дает. Теплое. Вкусное! И маленькому польза была б.
Бертон уже отвернулся от нее, но она продолжала:
— Коровы едят траву, иногда сено. Подоить не каждый сумеет. Они брыкаются.
Бертон заговорил с Джимом:
— А у вас была корова?
— Нет.
Бертон усмехнулся.
— Вот уж не думал, что революционерам коров не полагается.
— К чему это вы, док, клоните?
— Да так, ни к чему. Просто что-то взгрустнулось. В войну я прямо со школьной скамьи в армию попал. На моих глазах одному из наших солдат разворотило грудь; как-то раз притащили немца: глаза выпучены, вместо ног — кровавые култышки. Мне их точно лучину щепать пришлось. Но кончилась война, кончились ужасы, а на меня нет-нет, да и найдет тоска, пусто на душе сделается.
— А вы, док, почаще о будущем думайте. Ведь наша борьба породит что-то новое, хорошее. В том и ценность этой борьбы.
— Увериться бы в этом! Мой недолгий опыт подсказывает, что какова цель, таковы и средства. Неужели, Джим, вы не понимаете, что насилие породит лишь насилие?
— Не верю, — откликнулся Джим. — Все великие дела с насилия начинались.
— Ни в чем не сыскать начала или конца — Мне иной раз кажется, человек занят страшной яростной борьбой, которая тянется из забытого прошлого в неведомое и непонятное будущее. И человек упрямо преодолевает все препятствия, побеждает всех врагов, кроме одного — Он не в силах победить себя. До чего же человечество себя ненавидит!
— Мы не себя ненавидим, а частный капитал, он всех нас на колени поставил, — заметил Джим.
— Но ваши противники такие же люди, как и мы — Человек сам себя ненавидит. Психологи утверждают: любовь человека к самому себе полностью уравновешивается ненавистью к самому себе. И для всего человечества тот же закон справедлив. Мы сами с собой воюем, а убедить можно, лишь всех людей до единого перебив. Я сам по себе, и мне нечего ненавидеть. А вот что вам все это сулит, Джим?
— Мне лично? — Джим ошалело ткнул себя пальцем в грудь.
— Да вам. Что вам сулит весь этот шабаш?
— Не знаю, да и не хочу знать.
— Ну, допустим, у вас случится заражение крови или вы умрете от столбняка, а забастовка кончится неудачно? Что тогда?
— Это неважно, док, — упорно повторил Джим. — Совсем неважно. А ведь недавно и у меня были такие же мысли, как и у вас.
— И как же вы переменились? — спросил Бертон. Точнее, как менялись?
— Не знаю. Ведь и я жил сам по себе, а теперь все по иному. И случись мне сейчас умереть, дело наше не застопорится — ведь я в нем всего лишь крупица — а будет расти, крепнуть. Мне ранение и то в радость, и Джой перед смертью, честное слово, хоть секунду, но порадовался. Подстрелили его, и он наверняка успел сообразить, что умирает ради общего дела, и — обрадовался. Я уверен в этом.
Снаружи кто-то заговорил ровным низкий голосом. Потом раздалось несколько криков, потом — рев толпы, словно рык разъяренных зверей.
— Лондон речь держит, — определил Джим — А ребята уже распалились, так злобой и кипят. Надо же людская злоба прямо по воздуху передается. Вам не понять, док. Мой старик все тоже — сам по себе. Избирали его, и он едва домой приползал. Один одинешенек всегда, я это отлично помню. А я сейчас не один. И меня сейчас избить непросто — сил у меня побольше, чем у прежнего Джима Нолана.
— Это как раз мне понятно. Чистейший религиозный экстаз. Вы, проливая свою кровь, чувствуете себя причастными невинному агнцу.
— О каком религиозном экстазе речь! — воскликнул Джим. — Это люди, а не Бог. Они познаваемы!
— Ну, а разве общность людей нельзя считать Богом?
Джим так и вскинулся.
— Док, у вас все слова, слова, слова. Вы строите из них западню, но сами же в нее и попадете. Меня вам не поймать. Ваши слова для меня ничто! Я знаю, что делаю. И никакими доводами меня не свернуть.
— Успокойтесь, — мягко проговорил Бертон. — К чему так волноваться. Спорить я и не собирался. Просто хотел кое-что уяснить. А вы — что один, что другой — почему-то яритесь, когда вам вопросы задают.
Сумерки сменились ночью, фонарь, казалось, горел ярче, свет доставал до самых укромных уголков. Неслышно вошел Мак, он словно хотел отстраниться от шума и криков на улице.
— Ребята вошли в раж, — сообщил он. — Мясом с фасолью пообедали, теперь у них иной голод проснулся, я это предвидел. Пусти их — весь городок спалят.
— Как там небо? — спросил Бертон. — Ждать завтра дождя?
— Ночь ясная, звездная. Завтра распогодится.
— И вот еще что, Мак. У меня карболка кончилась Еще некоторое время перебьемся, но случись эпидемия какая, тогда дела плохи.
— Знаю, — кивнул Мак. — Я уже оповестил наших в городе. Они сейчас деньги собирают. За Дейкина нужно залог внести, чтоб его выпустили. Как его посадили, я сразу за дело взялся.
