Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Эстерке показалось, что за стыдливой улыбкой реб Мендла скрывается тихая печаль и что он держал ее руку в своих руках несколько дольше, чем пристало ученому. Она невольно обрадовалась по-женски, что ее созревшая красота достигла такой высоты, что очаровывает даже кабинетных ученых, которые никогда не смотрят на белый свет, а на сияние ее, Эстеркиной, красоты — смотрят.
Вскоре после отъезда сатановца реб Нота тоже вынужден был покинуть еще остававшихся за последним бокалом меда гостей и уехать от них в красивой карете, которую прислал за ним генерал Зорич. Два конных гайдука в красных мундирах и в шапках с белыми перьями ждали реб Ноту, стоя по обе стороны от двери, чтобы торжественно проводить до «двора», находившегося на краю города… Тем не менее они выглядели в глазах реб Ноты и близких ему людей как охранники, конвоирующие пленного — правда, высокопоставленного пленного, — чтобы тот не смог снова открутиться от такого неприятного визита… Похоже, дела у отставного фаворита Екатерины были очень и очень плохи. Его взяли за горло: похоже, изготовление фальшивых ассигнаций тоже мало ему помогло. Может быть, оно даже еще ухудшило его положение… Оставалась только одна надежда, что умный еврей Нота де Ноткин, бывший поставщик светлейшего князя Потемкина, сможет вытащить Зорича из клещей, как уже не раз вытаскивал в прошлом…
Уже стоя одной ногой в обитой изнутри бархатом карете, реб Нота не забыл передать своему Виленскому гостю, печатнику реб Менахему Ромму, написанный на древнееврейском языке ответ «красноликим израильтянам» в Бухару. Чтобы реб Менахем Ромм был так любезен и набрал это письмо ясными буквами, использующимися для записи свитков Торы, которые евреи всего мира обязательно должны уметь читать… И пусть он отпечатает его в нескольких экземплярах и пришлет их сюда как можно быстрей, эстафетой. Если одна копия не дойдет до Бухары, дойдет другая. А что касается разрешения открыть большую типографию в Вильне, то реб Менахем может быть совершенно спокоен. Он, реб Нота, не забудет об этом. Черновик письма с прошением к сенатору Куракину в Петербург уже написан и лежит в ящике стола…
И усевшись наконец в удобной карете, реб Нота в еще открытую дверцу устало улыбнулся невестке. Пусть она уже не ждет его с ужином! Он, конечно, вернется поздно ночью. Ведь Семен Гаврилович наверняка его задержит. Может быть, ему придется даже заночевать там. Всегда так… Пусть Эстерка не огорчается, что ему придется обходиться за столом помещика яйцом без масла и стаканом чая — ему это не повредит, ведь он так сыт сегодня от хорошей трапезы в честь бар мицвы, слава Всевышнему…
Стоявший тут же Алтерка в шубке и кожаных калошах вдруг забеспокоился и принялся оглядываться по сторонам.
— Д-дедушка, — заикаясь, сказал он, — вы до завтра уезжаете, до утра?
— Ты боишься, Алтерка? — наклонил к нему свою соболью шапку реб Нота. — Тогда прочитай молитву «Слушай, Израиль»!..
Все рассмеялись от шутки богача. Однако сам Алтерка даже не думал смеяться. И уж конечно, он не собирался читать «Слушай, Израиль». Чего тут бояться, если дед уезжает на полдня и на всю ночь? Ерунда!..
Его беспокойные масленые глаза искали кого-то, а потому остановились на той, кто в одном платке на красивых плечах стояла в дверях дома, как в большой раме, высокая, стройная, нахмурившаяся, с голубоватыми тенями под глазами, — на Кройндл.
Та сразу же заметила, что он исподтишка смотрит на нее, и пронзила его взглядом своих похожих на черешни глаз. Никто лучше нее не понимал, почему это мальчишка, которому только что отпраздновали бар мицву, так интересуется тем, что его дед будет ночевать при «дворе» помещика…
— Завтра, Алтерка, сынок, — тем временем качал ему из кареты своей высокой собольей шапкой реб Нота, — завтра, если будет на то воля Божья, мы вместе будем читать утреннюю молитву. Ты — со своими новыми филактериями, а я — с моими старыми.
Алтерка что-то промычал. Нельзя было сказать, что перспектива долгой совместной молитвы с дедом его сильно обрадовала. Однако он изобразил на лице хорошую мину, одну из тех, которые его покойный отец изображал, когда хотел понравиться…
Тяжелая карета тронулась, заскрипев по растоптанному вокруг дома снегу, и покатилась чем дальше, тем быстрее. Несколько цеховых ремесленников, присутствовавших на торжестве, воспользовались этим. Они побежали за каретой, быстро-быстро говоря в ее открытую дверцу. Они напоминали реб Ноте, чтобы он за них вступился. Ведь теперь, когда злобный помещик, заправлявший в городе, так нуждается в его помощи, самое время похлопотать, чтобы он перестал давить город своими поборами и просто безумствами…
2
Когда последние гости разошлись и Эстерка осталась одна, она вошла в кабинет реб Ноты, который был более-менее изолирован от больших комнат, в которых убирали после торжества: расставляли столы, собирали с них тарелки и ножи.
От этого веяло тоской, напоминавшей о том, что все «суета сует», что нет ничего печальнее разобранных столов после торжества, испачканных скатертей, объедков на тарелках… Всё, всё заканчивается так на этом свете, всё превращается в нечистоту и хаос. Напрасно, напрасно все так много трудились…
Эстерка больше не могла выносить вида этого беспорядка и суеты служанок. Она вдруг ощутила усталость. Это было естественно после такого стольких дней напряжения перед приездом реб Ноты и бар мицвой Алтерки. Еще больше утомило ее горячее волнение от сегодняшней встречи наедине с Йосефом, а Кройндл вольно или невольно прервала их… Здесь, в кабинете реб Ноты, хотя бы почти не был слышен шум беспокойного большого хозяйства. Сюда не доходили запахи кухни, грязных мисок и бокалов и все прочие неуместные запахи, всегда остающиеся после большого пира.
С удовлетворенным вздохом она опустилась в широкое, с узкими подлокотниками кресло реб Ноты, сладко зевнула и… посреди зевка остолбенела. Она увидала перед собой замерзшие окна и вспомнила, что сегодня утром, когда она принесла реб Ноте завтрак, ей привиделось в том же самом окне лицо, которого она так боялась и которое вызывало у нее такое странное любопытство… Ее сердце быстро застучало, а взгляд перенесся от замерзшего окна к противоположной стене, туда, где висел портрет Менди, так похожий на ее загадочного преследователя.
В сером вечернем сумраке портрет Менди казался еще более живым, чем сегодняшним солнечным утром. Так, по крайней мере, это показалось Эстерке… Словно за тонким покрывалом теней она ощутила затаенное дыхание, мясистую красноту его скул. Улыбка
